За дверью визгливо загавкала собачонка. Потом послышалось тяжелое шарканье, и старушечий голос прошамкал:
— Машенька, ты опять ключи, что ли, забыла? Цитрус не успел ответить. Дверь распахнулась.
Крошечная лохматая собачонка кинулась на него из теплой, душной темноты прихожей.
— Чапа! Нельзя! Вы к кому? — Старушка лет восьмидесяти, худенькая, во фланелевом халате и в огромных валенках, удивленно глядела на Цитруса сквозь толстые линзы очков.
— Здравствуйте, — он широко улыбнулся, — вы Марусина бабушка? Меня зовут Авангард Цитрус.
— Как, простите? — старушка склонила голову. — Я плохо слышу.
Собачонка гавкала невыносимо и пыталась вцепиться Цитрусу в штанину. На пороге кухни возник огромный, под два метра, мужик, толстый, рыхлый, почти лысый, в майке и в широких ситцевых трусах. Цитрус заметил, что дышит он с астматическим присвистом.
— Добрый вечер, — пробасил мужик вполне миролюбиво, — чем обязаны?
«Вот он, злодей-папашка, — подумал Цитрус, оценивающе оглядывая мощную фигуру, — ну что ж, попробуем договориться…»
— Меня зовут Авангард Цитрус, — он шагнул навстречу и протянул руку, — а вы, как я понимаю, Петр Алексеевич, Марусин папа?
— Он самый, — кивнул мужик, — очень приятно. — Ответное рукопожатие было крепким, можно сказать, дружеским.
Повисла долгая, неловкая пауза, заполненная визгливым собачьим лаем. Было ясно только одно: никто его душить-убивать пока не собирается.
— А где Машенька? — вдруг забеспокоилась бабулька. — Она ведь на ваше собрание пошла. Ох, может, с ней что случилось? Вы лучше сразу скажите, не тяните.
— С ней все в порядке, — ответил Цитрус, — она действительно была на собрании и скоро должна вернуться.
— Ну и слава богу, — закивала старушка, — да что же мы вас на пороге-то держим? Вы раздевайтесь, проходите, я чайку поставлю. Ботиночки снимать необязательно. У нас все равно тапок-то нет. Чапа все сгрызает.
— Да, проходите, пожалуйста. Авангард Иванович, — Устинов отступил в кухню, — присаживайтесь. Вы извините, я в таком виде.
«Наверное, при бабульке не хочет выяснять отношения, — догадался Цитрус, ладно, посмотрим, что будет дальше».
Он скинул на руки бабульке свою теплую кожанку.
Кухня выглядела довольно убого. Мебель образца шестидесятых, безнадежно загаженная плита, старый, рычащий и прыгающий холодильник «Север».
«При такой бедности только и остается, что кропать заявления в прокуратуру», — хмыкнул про себя
Цитрус, осторожно присаживаясь на трехногую табуретку.
Старушка поставила чайник на газ и, шаркая, удалилась.
— Скажите мне честно, Авангард Иванович, — произнес Устинов, откашлявшись, — Машка моя набедокурила, что ли? Я знаю, она может, она у нас с характером. Вы только не выгоняйте ее из вашей организации.
Цитрус ошалело вглядывался в тусклые отечные глаза, пытаясь понять, издевается над ним этот громадный папашка, блюститель дочерней чести, или… Что вообще происходит?
— Она себя иногда ужасно ведет, я знаю, — продолжал между тем Устинов, — а у вас дисциплина, порядок. Это ведь главное — дисциплина и порядок. Я видел, как они у вас маршируют. Блеск! Чистенькие все, подтянутые, и спортивная подготовка опять же, для молодого организма очень важно. А то сейчас, сами знаете, наркотики, разврат всякий. Долго ли красивой девочке вляпаться в какую-нибудь дрянь? Без матери растет, я сам инвалид второй группы, бабушка старенькая. У меня астма сильнейшая, знаете, и желудка нет. Вырезали. Так, иногда подрабатываю на дому, кому приемник старый починю, кому ботинки залатаю. Но все одно копейки. В общем, живем на две пенсии, мою и бабулину. У нее по старости, у меня по инвалидности. Получается триста пятьдесят в месяц. Маловато на троих.
«Вот, — напрягся Цитрус, — началось. А ты, я вижу, дипломат, товарищ Устинов».
Сам Цитрус дипломатом не был. Его поэтическо-пролетарская душа жаждала прямоты и правды. Ему надоело нытье этого стукача, моралиста, который жалуется на бедность, глядит своими грустными оплывшими глазенками, а сам уже накропал заявление в прокуратуру. Между прочим, аппетиты у этого инвалида ничего себе.
Закипел чайник. Бабулька так и не вернулась на кухню. Наверное, уснула уже.
«И правда поздно, — подумал Цитрус, нетерпеливо взглянув на часы, — пора закругляться. Однако где, интересно, загуляла наша с вами красавица, а, товарищ папа? Должна бы уже доехать до дома».
Товарищ папа между тем тяжело поднялся с табуретки, выключил газ, стал чай наливать.
— Вам как, Авангард Иванович, покрепче? Вот сахарок, сушки. Вы уж извините, не ждали такого гостя, к чаю ничего особенного нет. Вот еще вареньице малиновое.
«Точно. Издевается, — понял Цитрус, — не так он прост, как кажется».
— Конечно, говорят разное про вашу партию, — продолжал между тем Устинов доверительным хриплым полушепотом, — и в газетах пишут, и по телевизору… Но я человек простой, в политике не разбираюсь. Сейчас все вроде разбираются, а я вот нет. Приемник починить могу. Сантехнику всякую тоже. А чего не знаю, того не знаю. Мне главное, что девчонка не торчит в подъезде, по улицам не шастает, не пьет, не колется, ну и все такое. Вы там люди взрослые, серьезные, наверное, знаете, как лучше. И название хорошее: «Русская победа». Вы вот писатель, поэт. Я, правда, ваших книжек не читал…
Все. Цитрус устал от этой бодяги.
— Петр Алексеевич, давайте по-честному, — произнес он и чуть прищурился, вы мне — заявление, я вам две тысячи долларов. Я ведь тоже не миллионер.
— Что, простите? — растерянно улыбнулся Устинов.
— Маруся изложила мне ваши условия. Я готов, учитывая…
— Какие условия?
Цитрусу на миг показалось, что его собеседник глух и слеп, так напряженно он вглядывался в лицо Гарика своими отечными глазками, так резко подался вперед всем своим тяжелым корпусом.
— Петр Алексеевич, я все понимаю, — Цитрус тяжело вздохнул, — но мы с вами взрослые люди. Вам, кажется, теперь неловко. Но заявление-то вы написали, на это храбрости хватило, и собираетесь нести его в прокуратуру. Давайте договоримся по-хорошему. Две тысячи. Больше у меня просто нет. Ну и потом, согласитесь, получается как-то некрасиво. Я ведь к Марусе отношусь очень серьезно, мы любим друг друга, и с моей стороны…
— Подождите, — Устинов болезненно поморщился, — я не понимаю. Вы с моей Машкой — что?.. Нет, давайте по порядку. Я ничего не понял.
— Хорошо, — Цитрус щелчком выбил сигарету Из пачки, стал нервно шарить по карманам в поисках зажигалки, — хорошо, давайте все по порядку. Вы написали заявление в прокуратуру… Черт, у вас есть спички?
— Мы здесь не курим, — отрывисто прохрипел Устинов сквозь тяжелую одышку, — у меня астма. Не переношу дыма. Слушайте, сколько вам лет?
— При чем здесь мой возраст? Вы обвиняете меня в совращении вашей несовершеннолетней дочери, но готовы отказаться от обвинения за десять тысяч долларов, — Цитрус говорил очень быстро, не глядя в глаза своему собеседнику. Между прочим, еще неизвестно, кто кого совратил, но суть не в этом. Я готов, учитывая ваше бедственное положение, дать вам две тысячи, но не больше. Другой на моем месте вообще бы не стал с вами разговаривать, по-настоящему это называется шантаж. В наше время смешно говорить о совращении малолетних, они такие в пятнадцать лет…
— Во-он! — вдруг заорал Устинов и шарахнул пудовой ладонью по хлипкому столику так, что подпрыгнули чашки. — Мерзавец! Вон из моего дома!
Цитрус не спеша, стараясь сохранять достоинство, поднялся с табуретки. В прихожей опять загавкала собачонка. Звякнул домофон. Цитрус едва успел сунуть руки в рукава куртки. Дверь открылась. На пороге
