произносил это слово рецидивист Куняев.
Арсеньеву очень хотелось сменить тему, но это было пока невозможно.
– За покойным генералом стоят гигантские деньги. Гигантские, Шура, – сообщила Лиховцева и болезненно сморщилась, – ужас в том, что, когда я говорю «они», я имею в виду даже не братву. Речь идет о ГРУ, ФСБ, УГП… Ты знаешь, что такое УГП? Управление Глубокого Погружения, во главе стоит некто Кумарин Всеволод Сергеевич. Абсолютно закрытая структура, от которой неизвестно, чего ждать. Господи, а какой там может быть тяжелый компромат, в этих мемуарах, если они действительно существуют! Впрочем, компроматом сейчас никого не удивишь. Деньги. Все дело в них. Любая информация о генерале Жоре – бомба, любая ниточка – бикфордов шнур. Ты понял, Шура?
– Я понял, Зинаида Ивановна, просто я хотел вам сказать…
Но она не дала сказать. Она продолжала говорить сама.
– А племянник его – Владимир Приз. Ты знаешь, кто это, или ты совсем темный? Ну да, да, тот самый Приз. Дядя был вор, мерзавец. А племянник такой симпатичный, талантливый. Не думаю, что дядя посвящал его в свои грязные махинации. Но поговорить с ним, безусловно, придется. Никуда теперь не денешься. Вот, ты, Шура, и побеседуешь с Призом, спросишь, что он знает о мемуарах своего покойного дядюшки, правда ли, что над ними работал писатель Лев Драконов, какие у них были отношения. Ты спросишь, а он тебе ответит, что никаких отношений между этими двумя покойниками не было, мемуаров его дядя писать не собирался.
– Зинаида Ивановна, если вы заранее знаете, что скажет Приз, может, и не стоит его допрашивать? – безнадежно вздохнул Арсеньев.
– Ничего я заранее не знаю. Допросишь, не растаешь. И не перебивай меня! Кстати, возьмешь у него автограф для моего внука, – она перевела дух, немного успокоилась.
– Зинаида Ивановна, у вас, кажется, зять работает в Службе спасения, – выпалил Саня.
– О, да, – кивнула она задумчиво, – очень скоро нас с тобой придется спасать, вытаскивать из того дерьма, в котором мы потонем, если я права.
– Я совсем о другом. Пропали четверо подростков. Один из них сын моей соседки, – Арсеньев быстро выложил ей всю историю, и пока он говорил, она почти пришла в себя.
– Ну и что? Заявления от родителей есть, ориентировки разостланы. Был бы ты уверен, что они находятся именно там, в заброшенном лагере. Но ведь ты не уверен, правда? Можно поступить проще. Связаться с Лобнинским УВД, если прошли ливни, нет пожаров, они спокойно доберутся туда как-нибудь на машине или по воде.
– Я уже связывался. Никому не охота лезть в пекло без специального приказа. Да, огонь погас, но все вокруг еще тлеет, в любой момент может вспыхнуть, нужна техника, специалисты, достоверно неизвестно, что подростки именно там, к тому же прошло слишком мало времени, чтобы начинать активный розыск. Они не младенцы и не слабоумные старики.
– Ну вот, Шура, правильно. Успокойся, и успокой свою соседку. Я все понимаю. Но пока рано паниковать.
– В таком случае мне придется ехать туда самому.
– У тебя времени нет. – Зюзя прикрыла глаза и упрямо помотала головой. – Ты должен повторно допросить швейцара из «Кильки», добиться встречи с Владимиром Призом, причем первое – сегодня, второе, желательно, тоже.
– Гришка обязательно позвонил бы матери, – пробормотал Арсеньев, – он нашел бы возможность, тем более, у его приятелей есть мобильники. Пропали все четверо. Да, они не младенцы, они вполне дееспособны, и времени прошло мало. Но они пропали, и никто ничего не делает.
Зюзя достала пудреницу, губную помаду, щетку и принялась молча, нервно приводить себя в порядок. Арсеньев ждал. Наконец она произнесла, спокойно и ласково:
– Слушай, Шура, я поняла бы тебя, если бы этот Гриша был твоим сыном или братом. Но он всего лишь сын твоей соседки. Ты пока не уполномочен заниматься розыском потеряшек. Это не твое дело. К тому же нельзя исключать, что ребятки просто решили оттянуться, у них каникулы, им обидно торчать в Москве. Вспомни себя в этом возрасте. Чего ты от меня хочешь? Чтобы я клянчила у своего зятя вертолет с бригадой спасателей? Или выписала тебе постановление о возбуждении уголовного дела на основании заявлений, поступивших от родителей? – Она тяжело опустилась в кресло, схватила газету со стола, начала обмахиваться, как веером. – Я не могу сейчас себя этим грузить. И тебе не позволю меня грузить. Считай, что я черствая злая старуха. Да. И нечего на меня так смотреть. Я все понимаю. Ты придешь вечером домой, и тебе надо будет что-то сказать соседке. Скажешь, что сделал все возможное. И это правда. Твоя совесть чиста. Извини. – Она принужденно откашлялась и еще сильней замахала газетой. – Все, Шура. К вечеру жду от тебя подробной информации о разговоре со швейцаром. И вот, кстати, – она бросила ему через стол газету, – Владимир Приз сегодня в прямом эфире, в «Останкино». Ты будешь умницей, если попытаешься отловить его там после эфира. – Она открыла ящик, долго в нем рылась, наконец извлекла яркий глянцевый журнал, быстро пролистала, бормоча: «Где же он, черт, да, вот, кажется, нашла…»
В середине журнала был вкладыш, календарь на 2003 год, с большим портретом Владимира Приза, в белой футболке, украшенной его же портретом. Зюзя аккуратно отогнула скрепки и протянула календарь Арсеньеву:
– Не забудь взять автограф, попроси, чтобы написал что-нибудь теплое моему Антошке. Ребенок его обожает.
Арсеньев вышел из кабинета, как побитый. Зюзя злилась, нервничала. Она знала, что поступила некрасиво, отмахнувшись от истории с пропавшими подростками. Формально она была права. И неформально тоже. Ей позарез надо было скинуть дело об убийстве писателя Драконова, и она не желала отвлекаться, взваливать на себе еще каких-то подростков, связываться с районными отделениями, оформлять, заниматься писаниной, докладывать руководству. Ради чего, в самом деле? Ради того, чтобы майору Арсеньеву не стыдно было смотреть в глаза своей соседке?
Кумарин ждал Григорьева в баре гостиницы.
– Опять была лекция о Третьем рейхе? – спросил он ехидно.
– Скорее, маленькая экскурсия, – вздохнул Григорьев.
– Ничего себе – маленькая! Второй час ночи! Что же в итоге?
– Он предлагал мне купить колечко с овальным бриллиантом, которое Магда Геббельс подарила на память летчице Ганне Рейч в апреле сорок пятого.
– Что у него за страсть – торговать кольцами, – покачал головой Кумарин, – Вове Призу – перстень Отто Штрауса, вам – колечко Магды Геббельс. Он как будто пытается всех окольцевать своими нацистскими реликвиями, как орнитолог птиц. Он что, хотел, чтобы вы его носили?
– Он знает, что у меня есть дочь.
– Он хотел, чтобы Машка носила кольцо Магды Геббельс? Нет, он точно, свихнулся.
– Он сказал, что готов продать мне любую информацию, и даже собственную голову, но в придачу я должен взять это колечко. – Григорьев устало прикрыл глаза.
– Взяли?
– Нет. Я же у него ничего пока не купил.
– Коньяку выпьете? – спросил Кумарин.
– С удовольствием.
Пока молоденькая барменша наливала коньяк, они молчали. Кумарин смотрел на Андрея Евгеньевича с состраданием.
– Устали вы от него, Андрей? Кстати, я получил, наконец, информацию для вас. По моим данным, Рейч действительно в последнее время ни в какие контакты с террористами не вступал. Живет замкнуто. Иногда путешествует по Европе вместе со своим юношей, но самолетами не летает. Они ездят на машине, так что время поездок и маршруты точно выяснить не удалось.
– А тогда откуда ваши люди знают обо всех его контактах? – Григорьев зажмурился и сжал ладонями виски.
– Все просто, – улыбнулся Кумарин, – если бы Рейч оставался значимой фигурой в том бизнесе, которым занимался многие годы, сейчас за вами непременно пустили бы хвосты. Но вокруг вас все чисто. Можно сказать, стерильно. Боюсь, кроме вас и милого Рики, старик сегодня никого не интересует.
