истерике, надо закрыть глаза, дышать глубоко и спокойно.
Надо найти свой личный звуковой код расслабления. Для этого годится любой текст, лучше стихотворный и обязательно очень красивый и глубокий по смыслу. У меня, например, это Тютчев, строчки из стихотворения на смерть Денисьевой: «Ангел милый, слышишь ли меня?» У кого-то, я знаю, это начало первой главы «Евгения Онегина». Вот к следующему занятию найдите каждый для себя такие строчки'.
Маша выбрала стихотворение Баратынского «Пироскаф». Для нее звуковым кодом расслабления стали строчки:
Не открывая глаз, она попыталась повторить про себя эти строчки, потом стала вспоминать стихотворение целиком. Отключиться и расслабиться не удалось, но дрожь прошла, стало намного легче. Медленный тяжеловатый ритм стихотворения стал для нее сейчас чем-то вроде лекарства. Ведь и папа тоже говорил: «Русская поэзия ко всему прочему еще и отличное психотропное средство. Меня, например, из любого житейского дерьма всегда за уши вытягивает Пушкин».
«Когда читаешь про себя стихи, уже не чувствуешь себя бессмысленным, растоптанным животным, — думала Маша, — но по-настоящему я убедилась в этом только сейчас. Теперь я знаю, что параллельные миры запросто могут пересечься — в любой точке, в любую минуту. Не только в геометрии Лобачевского, но и в обычной жизни».
Маша открыла глаза, когда «Тойота» остановилась у железных ворот. Вадим вышел из машины, отпер ворота, опять сел за руль и, въехав в небольшой двор, запер их изнутри.
— Ты, наверное, прежде всего хочешь принять душ? — спросил он, когда они вошли в гостиную одноэтажного кирпичного дома.
— Да, — кивнула Маша, — если можно.
Он провел ее в ванную, зажег свет. Все сверкало белым кафелем и стерильной чистотой.
— Вот здесь чистый халат, полотенца, в общем, сама разберешься.
Оставшись одна, заперев дверь на задвижку, Маша решилась повернуть лицо к большому зеркалу над раковиной. Из зеркала глянуло на нее нечто невообразимое: спутанные, лохматые волосы, щеки в разводах копоти, какие-то чужие, сумасшедшие глаза.
Стягивая через голову свитер, брезгливо сбрасывая разодранную майку, она вдруг подумала о том, что надо обязательно перестирать все вещи, они валялись на заплеванном полу в сарае, ни одну из них она надеть на себя не сможет.
«И в рюкзаке все грязное, и джинсы грязные, и свитер. Все придется стирать. Интересно — где? Здесь, в чужом доме, неудобно…»
Ткань джинсов плотно присохла к разбитой коленке. Маша попыталась размочить теплой водой, разозлилась, отодрала так. Почувствовав резкую боль, она даже не поморщилась.
«Лучше бы вообще все это выкинуть, — рассуждала она, стоя под горячим душем, — но рука не поднимется. Почти все вещи шила и вязала мама. Как же я выкину? Придется стирать. И потом надо ведь в чем-то до Москвы доехать».
Намыливая голову шампунем, она все-таки не сдержалась и заплакала. Слезы текли как-то сами собой, смешивались с теплой водой, с пеной шампуня. Они были злые, отчаянные, но не соленые, совсем пресные от воды, с противным мыльным привкусом.
Вытираясь и кутаясь в мягкий махровый халат, она все еще продолжала плакать. Потом провела ладонью по запотевшему зеркалу, вгляделась в свое бледное, осунувшееся, но уже совершенно чистое лицо и тихонько сказала вслух своему отражению:
«Много мятежных решил я вопросов…»
Из ванной она вышла спокойная. Слезы высохли. В маленькой уютной гостиной на журнальном столе стояла ваза с фруктами, тарелка с красиво разложенными разнообразными бутербродами, высокая бутылка коньяка, две рюмки. Совсем рядом слышался тихий звон посуды и какой-то утробный механический гул. Там находилась кухня и работала стиральная машина. Через минуту на пороге появился Вадим.
— С легким паром, Машенька, — весело сказал он, — знаешь, я подумал: лучше постирать все твои вещи из рюкзака. Они все-таки на грязном полу валялись. Ты не волнуйся, ничего не полиняет. У меня есть специальный режим в стиральной машине. Ты уж извини за самоуправство.
— Спасибо, — растерянно улыбнулась Маша, — только ведь пока все постирается, высохнет… Я так и буду ходить в вашем халате?
— А тебе что, надо срочно куда-то идти?
— Нет…
— Я забыл тебя спросить, ты очень есть хочешь? Если очень, я могу приготовить что-нибудь существенное. А нет, так мы с тобой пока просто перекусим, а поужинаем потом. Ну что ты стоишь? Садись.
— Не надо ничего готовить. Только если вы сами хотите? — Маша села в глубокое кресло у журнального стола.
— Понимаешь, — сказал Вадим, садясь напротив, — я живу один, себе ничего не готовлю. Иногда ем в ресторане. А дома только бутерброды, чай. Но ты у меня гость, а гостя надо хорошо покормить.
— Только не такого, как я. Я малоежка. Вадим открыл коньяк, разлил по рюмкам.
— Давай, Машенька, выпьем с тобой за все, что хорошо кончается.
Они чокнулись, каждый сделал по большому глотку.
— У нас с тобой сегодня еще есть два повода выпить: за знакомство и на брудершафт. Не возражаешь? — Вадим долил коньяка в рюмки.
— Нет, я не возражаю, — улыбнулась Маша, — но мне кажется, если я еще немного выпью, сразу усну.
— И хорошо, Машенька. Тебе надо поспать обязательно. Только поешь сначала.
Маша взяла бутерброд с сыром, откусила, но почувствовала, что есть не может. А вот коньяк шел хорошо, хотя обычно она не пила спиртного. Но сейчас от выпитого стало тепло, спокойно и спать захотелось.
— Давай теперь за знакомство, — сказал Вадим. Маша сделала еще глоток и почувствовала, что глаза закрываются.
— Я вижу, ты уже засыпаешь, — заметил Вадим, — я тоже должен сегодня лечь пораньше. Завтра у меня суточное дежурство в больнице, с восьми утра.
— Вы врач? — спросила Маша.
— Хирург, — кивнул он. — Как, проживешь здесь сутки без меня? Не бойся, никто не придет.
— Проживу.
— Давай уж сразу пить на брудершафт. Только учти, целоваться придется. Не возражаешь?
— Нет, — улыбнулась Маша, — не возражаю.
Чуть приподнявшись в креслах, они переплели руки с рюмками, выпили на брудершафт, потом Вадим осторожно коснулся губами Машиной щеки.
— Теперь только «ты», и никакого отчества. Хорошо?
Маша кивнула.
Он отвел ее в спальню, уложил в постель, а сам убрал со стола, помыл посуду, вытащил из стиральной машины ее вещи и развесил их во дворе на веревке. Потом постелил себе на диване в гостиной, но очень долго не мог заснуть.
На углу Студенческой улицы, напротив высокой чугунной ограды санатория «Солнечный берег» сидела на раскладном стульчике маленькая сухонькая старушка. Перед ней стояла большая плетеная корзина, наполненная колотым фундуком. Крупные, крепкие орехи шли нарасхват — тем более стакан фундука у бабушки стоил в полтора раза дешевле, чем на рынке.
Таких старушек в городе много — на каждой автобусной остановке, у больших магазинов, у ворот
