— Хорошо-хорошо, только сначала вы успокойтесь и лягте.
Сестра знала, что говорить бесполезно. Слов больная не слышит и смысла их не понимает. Если механизм обострения запущен, его можно остановить только большой дозой успокоительных препаратов. Вероятно, на Галину Дмитриевну подействовал какой-нибудь кровавый ночной боевик.
— Что же вы стоите? У вас нет оружия? Попросите у охраны! Надо покончить с этим, так больше невозможно, — заявила Рязанцева, глядя на сестру красными огромными глазами.
— Завтра утром придет доктор, вы с ним поговорите, — ласково улыбнулась сестра, — утро вечера мудреней, правда ведь? Давайте-ка мы сейчас выпрямим ножки, расслабимся, ляжем и будем спать. Я с вами посижу, если вам страшно.
— Мне ничего уже не страшно. Со мной все кончено, — Галина Дмитриевна всхлипнула, глаза ее наполнились слезами, — но вы должны меня выслушать. Пока я жива, будут страдать другие. Пистолет самая надежная вещь. Таблетки и уколы могут не подействовать. Но я должна знать, что с Женей, где он! Я должна увидеть его!
— С вашим мужем все в порядке, — механическим голосом ответила сестра, отперла шкафчик с лекарствами, — а вам надо спать.
— Я заслуживаю смерти и давно мертва, потому что я убийца, а убийца не должен жить. Я страшно, чудовищно виновата. Но почему страдают другие? Это очень больно, когда из-за тебя кто-то страдает… — Больная сползла на пол, с тяжелым костяным стуком упала на колени, повторяя:
— Я не хочу жить, не надо меня жалеть.
В коробке осталась последняя ампула аминазина. Сестра хотела надломить ее, но как раз в этот момент больная стремительно подползла к ней и схватила за ноги. Ампула выскользнула из рук.
— Ведь все так просто. Достаточно избавиться от меня, и больше никто не пострадает, — Галина Дмитриевна крепко обхватила сестру и чуть не повалила ее, — поймите наконец, я приношу несчастье, только что в прямом эфире мне об этом напомнили еще раз, и больше нельзя тянуть!
От напряжения у нее разошлись края раны на лбу, и сквозь марлевую повязку просочилась кровь. Сестра с тоской подумала, что ей придется еще долго возиться с женой политика, и вряд ли она сумеет урвать хотя бы пару часов сна до утра.
— Успокойтесь, пожалуйста, — сестра наклонилась и попыталась разжать ее руки, — ничего страшного не происходит, все будет хорошо.
— Не надо меня утешать и жалеть! — закричала Галина Дмитриевна. — На мне смертный грех, и жалости я не достойна!
Во время приступов она становилась невероятно сильной. Сестре с трудом удалось вырваться и дотянуться до пульта. Она сумела нажать сразу все кнопки вызова, и через минуту в палату вбежал дежурный врач, санитары, Галину Дмитриевну скрутили, укололи, уложили, сняли повязку, обработали рану на лбу. Сестре было велено оставаться рядом. Засыпая, больная продолжала бредить, а когда затихла, стал слышен слабый нежный звон. Сестра осмотрела палату и обнаружила под кроватью мобильный телефон, спрятанный в тапочке.
— Да, — выдохнула сестра в трубку.
— Ты все еще живешь? Ты слишком долго живешь. Подумай о своем муже, о детях. Им придется расплачиваться, очень скоро и очень страшно.
'Кто это?' — хотела спросить сестра, но вовремя сдержалась и решила просто послушать, что еще скажут. Однако на том конце провода почувствовали неладное и положили трубку.
Позже, рассказывая о случившемся дежурному врачу, она так и не сумела ответить, кому принадлежал голос, мужчине или женщине. Он был какой-то бесполый, для мужчины слишком высокий, для женщины слишком низкий.
Глава 19
— Вот и все, — повторял про себя Григорьев, вышагивая по пустынной, ярко освещенной 16-й улице, от здания посольства к Каролин-стрит, к стоянке такси, — теперь тебе ясно, что ты никто? Даже это решение ты не можешь принять самостоятельно. Кумарин все решил за тебя. Теперь очередь Макмерфи. Будет потеха, если твой друг Билли откажется тебя принять! Ты скажешь: 'Билли, спаси меня! Я провалился. Я должен лететь в Москву, я знаю точно, что меня там арестуют, а потом расстреляют'. А он рассмеется тебе в лицо, похлопает по плечу и ответит:
'Брось, Эндрю, ты, как всегда, преувеличиваешь, у тебя очередной приступ паранойи'.
На прощанье Кумарин посоветовал оставить машину в посольском гараже, прогуляться до стоянки такси на Каролин-стрит. Это было разумно, поскольку Григорьев выпил водки.
Андрей Евгеньевич редко ходил пешком по центру Вашингтона. Он не любил этот город. Прямые пронумерованные стрит с юга на север, и строго перпендикулярные, с запада на восток, авеню, разбивали административное сердце Америки на идеально ровные квадраты и прямоугольники. Летом невыносимый влажный зной, зимой промозглые ветра с реки Потомак. Конные памятники генералам на перекрестках, мокрые и блестящие под косым дождем, подсвеченные ночными огнями, почему-то напоминали голливудские ужастики и навевали мысли об оживших мертвецах.
На углу 16-й и Каролин к нему привязался черный нищий в ярко-желтой нейлоновой куртке. Обдавая нестерпимой вонью, он гремел мелочью в жестянке, тряс войлочными косичками, вытравленными до желтизны, под цвет куртки. Белые оскаленные зубы сверкали на черном, как вакса, лице.
— Пожалуйста, сэр, всего несколько центов! Ну что вам стоит? — Он бегал вокруг Григорьева, хватал за рукав, заглядывал в глаза. На куртке была эмблема совместного советско-американского космического полета 'Союз-Аполлон', пересечение двух флажков — звездно-полосатого и красного, с серпом и молотом.
Григорьев полез в карман, брезгливо отворачиваясь, бросил в кружку монету в двадцать пять центов. Но нищий все пританцовывал рядом, бормотал, напевал, вонял, путался под ногами и на просьбы отвязаться не реагировал. Вдруг Григорьев расслышал нечто знакомое: 'Расцветали яблони и груши, поплыли туманы над рекой…'
Черный нищий точно выводил мелодию, и русские слова звучали почти чисто, без акцента. А вдоль кромки тротуара медленно ехала полицейская машина.
'Провокация! — рявкнул в голове чужой голос. — Если ты проявишь малейшую агрессию, он тут же затеет драку, тебя заберут в полицию, а ему дадут убежать. Нет, ерунда. Кому и зачем это нужно? Глупая случайность. При чем здесь 'Катюша'? Откуда он так хорошо знает русский?'
В сотне метров маячил ряд желтых такси со светящимися клетчатыми башенками на крышах, и Григорьев побежал, помчался, разрывая лицом косые нити дождя. Зонтик вывернулся наизнанку. Полицейская машина не остановилась и не прибавила скорости. Нищий отстал, но громко, мерзко засмеялся вслед.
Оказавшись в теплом сухом салоне, он попытался унять одышку и собраться с мыслями. Что, собственно, произошло? Резидент предложил ему уйти к американцам, то есть стать подлым предателем? Или благородным героем, нелегалом? Бред. Слова ничего не значат, эмоциональные оценки не работают. Кумарин решил использовать его в своей хитрой игре. Ведь правда, державные старцы скоро помрут, и вместе с ними рухнет прогнившая система. Придут молодые прагматики, бодрые, амбициозные, лишенные всякого почтения к дряхлой маразматичке Идеологии. Кумарин хочет вписаться в их ряды. Ему нужны свои люди в ЦРУ, чтобы контролировать денежные потоки с запада на восток, на развал системы социализма, и обратно, с востока на запад, на частные банковские счета энергичных прагматиков, которые возьмутся осуществить благое дело развала. Стало быть, за предложением резидента не кроется никакой ловушки? Допустим, что так. Теперь Макмерфи. Он начнет ломаться, как барышня, повторяя: 'Может, не надо? Может, все не так страшно?'
Ну что ж, придется поторговаться, потихоньку начать скидывать Кумаринский агентурный 'балласт'. Правда, тут есть одна хитрость. Григорьев никогда не сдавал Макмерфи своих, то есть сотрудников КГБ, работавших за рубежом под дипломатическим или иным прикрытием. Он предпочитал 'светить' людей типа
