слегка толкнула юношу, тот свалился на бандита, как-то неудачно задел его, и бандит потерял сознание.
Через пять минут он оказался на заднем сиденье шоколадного “Мерседеса” с затемненными стеклами, между юношей и девушкой, и вполне внятно отвечал на все их вопросы. Бесстрастным голосом он поведал удивительную историю о том, как американский дипломат пять дней назад заказал убийство своего соотечественника по имени Томас Бриттен, но заказ сорвался, потому что клиента успел прикончить кто-то другой. Беседа длилась около двадцати минут. Затем тощий был возвращен на место, на лавочку.
Все это время двое его помощников, таких же бандитов, ждали его в темно-синем “Ауди”, на улице Чаянова, пили пиво, наконец спохватились, что тощего долго нет и его мобильный не отвечает. Побежали к лавочке и обнаружили своего шефа мирно спящим под сенью голых лип. Он ничего не понимал и не помнил. Свежий след от иглы на его локтевом сгибе затерялся среди других следов. Тощий не был серьезным наркоманом, но иногда баловался морфием.
Глубокой ночью, когда Маша и Арсеньев беседовали с проституткой на Кольцевой дороге, в квартиру Стивена Ловуда на Кутузовском проспекте приехали врач и медсестра из американского посольства. Первым же утренним рейсом Ловуд был отправлен в Нью-Йорк в сопровождении двух медиков. Состояние его здоровья резко ухудшилось, ему срочно требовалась квалифицированная помощь. Любой нормальный американец предпочтет лечиться у себя дома, а не в чужой стране.
Григорьев не мог знать всего этого, и Макмерфи не собирался ничего ему рассказывать. Билли, как всегда, оказался самым умным, не потому, что таким родился, а потому, что умел использовать чужие мозги как свои собственные. Благодаря Григорьеву он теперь был почти уверен, что русская агентурная сеть, которую обещает сдать Стивен Ловуд в обмен на существенное смягчение приговора, скорее всего окажется “дезой” от первого до последнего имени, наглой провокацией. Предателями будут названы самые лучшие, самые честные сотрудники. Но Билли Макмерфи в такую ловушку больше не попадется. Хрен вам, генерал Кумарин!
Макмерфи молча допил свой остывший кофе, с хрустом потянулся, скинул ноги со стула, нащупал под столом кроссовки и вдруг хрипло, громко вскрикнул.
— Что такое? — испугался Григорьев. Билли взял кроссовок, поднес его к лицу, понюхал, сморщился и проворчал по-русски:
— Твой Христофор, кажется, насрал мне в башмак.
— Да, извините, я, конечно, обозналась, — растерянно пробормотала Франкенштейн, поправляя длинную серую прядь, которая выбилась из-под шапочки и трепалась на ветру, как мышиный хвост.
Ветер поднялся такой сильный, что старая яблоня тихо поскрипывала, а прошлогодние истлевшие листья под скамейкой у забора шевелились, словно под ними кто-то прятался.
— Вот здесь мы обычно сидим, — прокашлявшись в кулак, сообщила Раиса Федоровна.
— Значит, старую куклу, книжку, открытку Галина Дмитриевна нашла именно здесь? — уточнил Арсеньев, заглядывая в широкую щель между секциями забора.
— Я очень внимательно слежу за Галиной Дмитриевной на прогулках, — заявила Франкенштейн и покосилась на Машу, — все-таки вы удивительно похожи на ту девочку, прямо одно лицо. А сколько вам лет, извините?
— Двадцать пять, — Маша вежливо ей улыбнулась.
— Ну да, Григорьевой должно быть сейчас больше, лет двадцать восемь, еще раз прошу прощения. Я не помню, как звали эту девочку, помню только фамилию. В ноябре восемьдесят шестого она выпрыгнула из окна третьего этажа, ночью, в одной рубашке, к счастью, все обошлось, я оказалась рядом и спасла ее…
— Раиса Федоровна, вы рассказываете это уже в третий раз, — укоризненно покачал головой доктор и посмотрел на часы, — есть еще ко мне вопросы?
— Нет, все. Спасибо. Нам пора, — сказал Арсеньев.
— Не смею задерживать. Да, какие-нибудь версии насчет телефона возникли? — спросил доктор.
— Кое-что прояснилось, — кивнула Маша.
— Думаю, вам стоит сменить замок на этой калитке и заделать дыру в заборе, — посоветовал Арсеньев, — и еще, не надо никого пускать к Галине Дмитриевне, кроме мужа.
— Так никто, кроме Евгения Николаевича, не приходит.
— Ну как же! — подала голос Франкенштейн, — а эта, подруга ее, полная такая, приятная, Светлана Анатольевна.
— Ах да, конечно, — поморщился доктор, — я о ней слышал, но никогда ее здесь не видел. Эта та, которая постоянно покупает и проносит ей зеленые тетрадки?
— Именно, — закивала Франкенштейн, — она очень хорошая, внимательная женщина.
— Какие тетрадки? — хором спросили Маша и Арсеньев.
— Это один из элементов бреда, — объяснил доктор, — Галина Дмитриевна постоянно просит найти у нее дома, в ее комнате, какую-то общую тетрадь в клеточку, в зеленой обложке, исписанную лиловыми чернилами.
— Может, это ее дневник? — осторожно предположила Маша.
— Я уже спрашивал Евгения Николаевича, никакого дневника его жена никогда не вела.
— Да, а Светлана Анатольевна купила несколько разных тетрадок, зеленых, в клеточку, — закивала Франкенштейн, — но ничего не помогает. Галина Дмитриевна просит свою тетрадь, к другим не прикасается, говорит, они чужие, пустые.
— Погодите, я не понял, эту подругу, Светлану Анатольевну, пускать, или нет? — спросил доктор и опять нетерпеливо взглянул на часы.
— Ни в коем случае, — сказала Маша.
— Вы думаете… — Франкенштейн охнула и покачала головой. — Этого не может быть, она так заботится о Галине Дмитриевне, они дружат с юности, Галина Дмитриевна к ней очень привязана, всегда ее ждет, нельзя же совсем лишать ее общения с близкими, ее муж слишком занят, чтобы навещать ее часто.
— Пожалуйста, никого, кроме мужа, — сказал Арсеньев, — и гуляйте теперь где-нибудь в другом месте, подальше от забора, поближе к охране.
Перед тем как покинуть больничный парк, Маша все-таки решилась подойти к старой яблоне, притронулась ладонью к шершавому стволу, взглянула вверх. За открытым окном палаты, на третьем этаже, сквозь решетку маячил зыбкий силуэт.
— Нет статьи, — пробормотал Арсеньев, когда они сели в машину, — нет никакой статьи. Конечно, графологическая экспертиза подтвердит, что дарственная надпись на книжке сделана Лисовой. Но это ничего не даст. В принципе можно попробовать сто двенадцатую “умышленное причинение вреда здоровью”… — он закурил и взглянул на Машу. — Почему вы молчите?
— Думаю.
— О чем?
— О зеленой тетради в клеточку. Там, наверное, были подробные воспоминания об утонувшей девочке Любе. Описывались ее любимые вещи: томик Есенина, кукла, открытка. Конечно, невозможно было достать именно эти предметы, но серый сборник Есенина пятьдесят девятого года издания наверняка выходил огромным тиражом, точно такой был даже у нас, в университетской библиотеке. Она могла купить в букинистическом магазине. Куклу и открытку, конечно, достать сложнее.
— Старые открытки тоже продаются в букинистических магазинах, — задумчиво кивнул Арсеньев, — а кукол образца шестидесятых я видел у старушек на окраинных барахолках. Да в общем, и наборы открыток, и старые книги можно купить на барахолках. Выбор огромный. Ладно, поехали к Рязанцеву, спросим, что за зеленая тетрадь и куда она подевалась.
— Это надо у Лисовой спрашивать. Но она не скажет. Скорее всего, она уничтожила дневник Галины Дмитриевны, предварительно выучив его наизусть.
Ступив на крыльцо веранды, они услышали низкий вкрадчивый голос:
— Женя, ну еще ложечку, за мальчиков, сначала за Димочку, чтобы прошла его аллергия…
