А потом как-то ночью, пробудив меня ото сна, появилась наша дочка, а я даже не почувствовала, и вот она уже со мной, а я еще не успела связать ей гамак, и она совсем не плачет, потому что родилась не для живой, а для мертвой Парланчины, а как папа радовался, и ты, ее отец, с такой гордостью держал ее на руках и не хотел расставаться с ней, чтобы я покормила грудью. Теперь она уже немного стоит на ножках и гулит, это она так разговаривает, если б только понять, что она говорит, а ты исчезаешь прямо на глазах.
Я обнимаю тебя, но руки мои хватают пустоту. Вглядываюсь в твои глаза, но они потеряли цвет, они спят. Я целую твои губы, но они не отвечают, как губы безумца, затерявшегося в джунглях своей разбитой души. Душа твоя распадается на кусочки, словно беззубые мертвецы в горных гробницах. Я говорю: «Федерико, Федерико, где ты? Поговори со мной», – а ты моргаешь и стоишь, как зверь, пронзенный стрелой с кураре, даже не вздохнешь, и я вдруг понимаю: «Парланчина, и тебя не стало, когда потускнели глаза Федерико», – а папа говорит мне: «Радуйся, Федерико рождается вновь», – но все это ничего не значит для меня, у твоего ребенка нет теперь отца, и сама я погибла. Воспоминания рвут меня на части, я повелительница темных океанов горя, я выплачу реки слез, пусть боги испугаются, что я затоплю их, пусть услышат меня и исполнят мою просьбу.
52. in conspectu tormentorum[96]
Сибила не хотела уходить из города. Как обычно, состроила забавную рожицу и сказала: «Я ведь не сделала ничего дурного, с какой стати они блюстителей закона из себя корчат?» Вот тут-то я сообразил, что надо бежать к мэру, уговорить его по телефону вызвать полицейских. Я бросился к ратуше, а там уже стояли люди, подумавшие о том же. На стене алькадии болтался оборванный провод нашего единственного телефона, а изнутри доносились пронзительные крики. Кажется, мэр попытался арестовать легата, но его самого схватили охранники и теперь допрашивали о чистоте веры. Шансов у мэра не оставалось, потому что его отец был сирийцем. С него живьем содрали кожу и в назидание всем бросили истекать кровью на солнце. Говорят, он никого не выдал. Труп мэра – самое ужасное, что мне приходилось видеть до сих пор.
Во вторник всем пришлось пойти в церковь, опять выслушать перечисление ересей и снова присягнуть Святой Палате. Нашему священнику не позволили служить обедню, вместо него службу правил отец Валентино, похожий на недоумка. Нам предложили донести о знакомых еретиках, а потом велели разойтись по домам и дожидаться вызова поодиночке – охранники забрали из конторы мэра список жителей для переписи.
Город кишел священниками и охранниками, не пройдешь без того, чтоб тебя не остановили и допросили. Многие люди входили к себе в дом через дверь, а потом вылезали в задние окна. Я наблюдал из дома, как София это проделала и скрылась. Вряд ли ее поймали, но мне рассказывали, как одна женщина спряталась в амбаре, а охранники нашли ее, изнасиловали и убили. У меня не хватило духу спастись бегством, и вот я сидел дома, ожидая, что сейчас в дверь постучат.
Мое имя в конце алфавита, так что немного времени у меня оставалось. Я не мог просто сидеть и ждать, и стал готовить еду, словно так можно было обмануть себя, мол, все в порядке.
Когда солнце село, в дверь постучали, и я подумал – пришли за мной из Святой Палаты. Дрожа от ужаса, я посмотрел сквозь щель в досках и увидел, что это – наш священник, отец Белибаста. Он не был хорошим человеком, в том смысле, что имел сожительницу и двоих детей от нее, но вместе с тем был хороший, потому что душа незапятнанна. Со вздохом облегчения я его впустил.
Отца Белибаста трясло еще сильнее меня; он рассказывал об ужасных вещах и велел мне поторопиться.
– А что происходит? – спросил я, но он не стал вдаваться в подробности. Сказал только, что люди признаются в том, чего никогда не делали, и друг друга обвиняют. По его щекам текли слезы, он сидел на моей кровати с колесиками и говорил, что стал свидетелем таких ужасов, каких прежде ему видеть не доводилось. Я не стану называть имен, они вам ничего не скажут, но вот, например, он рассказал, как один человек донес на себя, что пользовался презервативами. Другой выдал лучшего друга, рассказав, как тот пьяным помочился на стену церкви. Одна женщина обвинила мужа в том, что он заставлял ее в пятницу готовить мясо с луком, а муж донес, как она однажды сказала, что святая Мария Корелли была, наверное, круглой дурой. Кого-то обвинили в том, что он, играя в техо,[97] сказал: «Ни за что не выиграешь, и Бог тебе не поможет». Казалось, сосед восстал на соседа, сын на отца, жена на мужа, им ведь говорили, что мало донести только на себя, если тебе известно, что другие совершили предосудительные поступки. Отец Белибаста рассказывал, что признания вырываются силой; а потом спросил:
– Где Совершенная?
– Сибила у себя дома, – ответил я.
– Почти все донесли на нее и на тебя, – сказал священник. – Чего еще ожидать со всеми этими разговорами про ангелов и дьявольское творение? Иди к ней, постарайся увести ее отсюда. Только не говори мне, куда отправитесь, потому что скоро, наверное, доберутся и до меня. Я хочу попытаться собрать паству и увести ее в безопасное место.
Я опустился перед ним на колени и сказал:
– Помолись за меня, чтобы все закончилось хорошо.
Не знаю, почему я это произнес, слова сами возникли.
– Да благословит тебя Господь, и даст тебе силы быть добрым христианином, и да приведет тебя к благополучному концу, – сказал отец Белибаста, положив руку мне на голову.
Я чувствовал в себе невероятную отвагу, и таким меня сделала любовь. Я был словно птичка, что скачет перед носом оцелота, чтобы увести от птенцов. Выбравшись через заднее окно, я обогнул поселок, чтобы задами пробраться к дому Сибилы. Двигаясь осторожно, но уверенно, как ягуар, я забыл про искалеченную ногу и ступал на нее, как на здоровую. Я даже стащил ружье у спящего охранника и размозжил ему голову прикладом. Вот сколько было во мне силы.
Я легонько постучал в ставень окна Сибилы. Сначала она отказывалась уходить, но я умолял ее и просил собрать все, что было в доме съестного. В ночной тишине проплыл ужасный крик, и это ее убедило. Мы направились к пещерам, где обычно в жаркий полдень устраивали пикники.
За ту неделю я узнал ее еще ближе. По ночам холодало, и мы для тепла спали одетыми, крепко прижавшись друг к другу. До сих пор помню запах ее волос, прикосновения ее тонких рук. Как я был счастлив! Днем мы искали дикие плоды, без конца разговаривали и до хрипоты смеялись. Я поведал ей о себе то, чего никому не говорил, а она рассказала мне обо всех мужчинах, которых любила. Мы сочиняли дурацкие песенки и без устали пели их снова и снова. Честно говорю, в конце концов мы бы стали любовниками. Я это прочел в ее прямом взгляде. Еще я понял: она – ангел, который с каждым днем все сильнее рвется из заточения.
Я стал привыкать к своей новой отваге и каждую ночь пробирался в поселок – посмотреть, там ли еще эти варвары. Вокруг лежала тьма, но я видел жуткие сцены, потому что по ночам они продолжали дневную работу при свете факелов и автомобильных фар. Многих вешали. Слышались плач и мольбы о пощаде. Видел Хиля. Он говорил: «Я невиновен, я не мужеложец», но его кастрировали, привязали к столбу и до смерти забили камнями. А ведь Хиль сказал правду, он занимал деньги, чтобы сходить в бордель. Кто же его оговорил? Хиральду, у которой муж погиб, оставив ее беременной, сбросили в колодец, как Патарино.
По моему отрезанному носу и рубцам от плети вы, наверное, догадались, что меня поймали. Как-то ночью, когда я прятался за деревьями, трое схватили меня сзади. Убежать я не мог из-за ноги, и силы покинули меня, я сделался беспомощным, как ребенок. Они сказали: «Ага! Это же калека!» – и потащили меня прямо в церковь.
Там за длинным столом сидел Непорочный, еще больше похожий на стервятника. Вначале он был добр со мной. Указал на священника, в тот вторник служившего обедню, и сказал:
– Отец Валентино будет твоим защитником на суде. Знаешь ли ты, что на тебя донесли и потому ты здесь?
Я прикинулся дурачком и ответил:
– Нет, ваша светлость. А кто на меня донес?
– Мы не раскрываем имен свидетелей, дабы избавить их от мести после нашего ухода.
– В чем же меня обвиняют, ваша светлость?
