Венгрии)'.
Еще один двойник Монфокона предстает в том эпизоде из романа современного итальянского писателя Умберто Эко 'Маятник Фуко', где описывается расправа призрачного вожака «посвященных» (он считает себя перевоплощением Эдварда Келли, Сен-Жермена и Калиостро) со своими столь же призрачными противниками, среди которых оказывается и неугомонный тулузский аббат. Дело происходит в подземелье, 'стены которого соприкасаются с парижской канализацией, лабиринтом преступного мира'.
'— Жду третьего, — вспоминает этот фантом, 'ставший воплощением мести', — предводителя французских розенкрейцеров Монфокона де Виллара, готового предать тайну общества, о чем я уже предупрежден.
— Я граф де Габалис, — представляется этот фатоватый лжец.
Мне потребовалось немного слов, чтобы направить его шаги навстречу судьбе. Он проваливается, и жаждущий крови Лучано делает свое дело'.
Какие только приключения не выпали на долю таинственного автора 'Графа де Габалиса', каких только фантастических смертей он не удостаивался под пером своих собратьев по литературному ремеслу!
Памфлетист и убийца Монфокон, эпикуреец и материалист Жером Куаньяр, чернокнижник д'Астарак, безымянный 'мудрый рыцарь' из Венгрии — все эти двойники имеют едва ли не одинаково законное право па существование, коль скоро все они более или менее долго существуют на страницах книг.
Залогом их бессмертия является изощренная форма, в которую триста с лишним лет назад полумифический автор (или стоявшая за ним организация) облек древнее учение о связях человека с эфирными сущностями, обитающими в астральном мире. 'Монфокон пользуется языком стремительным и блестящим, мастерски владеет искусством диалога. Все в нем словно бы предвещает изящную словесность XVIII века. Его тонкая ирония, сдержанный лиризм и ясность композиции странным образом контрастируют с неуклюжим стилем большинства его современников'. Но одного литературного таланта недостаточно, чтобы снискать себе молниеносный успех среди читателей. Выражаясь современным языком, 'Граф де Габалис' стал «бестселлером» своей эпохи в силу того обстоятельства, что поначалу был воспринят как насмешка над простаками, продолжающими верить в существование стихийных духов. И в самом деле, разве не писал Монфокон о гаданиях по воде, по зеркалам, по руке, разве не насмехался над людьми, которые стараются таким образом вернуть себе потерянные четки или украденные часы, узнать новости из дальних стран или увидеть тех, кто находится в отъезде? А отсюда — рукой подать до веры в услужливых духов (или бесов), с чьей помощью осуществляются все эти оккультные махинации…
Но, вчитавшись в Монфокона повнимательней, публика начинала понимать, что одна из главных его задач — не мелкое морализаторство, а тотальный вызов религиозному ханжеству, замкнувшемуся в заколдованном круге жестких догм, — вызов, порой искусно замаскированный под пустую светскую болтовню, порой вполне открытый.
Делая вид, что он проповедует ортодоксальные истины, и прикрываясь желанием определить кое- какие пункты 'тайной доктрины' или 'учения наших отцов-Философов', Монфокон подвергает сомнению отдельные догматы и традиции католической церкви. А точнее говоря, восстает против слишком рьяного применения этих догматов на практике, приведшего, как известно, к небывалому доселе в Европе разгулу колдовских процессов. Их пик пришелся не на 'мрачное средневековье', а на эпоху Возрождения и в особенности на просвещеннейший XVII век. Кстати сказать, знаменитые салемские суды над ведьмами в Новой Англии должны были начаться только в 1692 году, то есть много лет спустя после выхода в свет 'Графа де Габалиса'…
В ту пору, когда по всей Европе еще полыхали костры инквизиции, Монфокон писал, что 'оскорбительно для истины выбирать себе торные пути. Она в силах взломать железные врата и проникнуть, куда ей угодно, несмотря на все потуги лжи. Что вы можете ей противопоставить?'
'Разговоры о тайных науках' — это, в некотором смысле, антипод знаменитого 'Молота ведьм', в котором приводится высказывание величайшего авторитета церкви — св. Августина: 'Часто говорилось и многими утверждается из личного восприятия и из свидетельств других очевидцев, в достоверности которых не может быть сомнения, что лешие и фавны, которые в народе называются инкубами, обуянные страстью к женщинам, добивались плотского соития с ними и его с ними совершали… Было бы наглостью отрицать это ввиду достоверности людей, утверждающих подобное'.
Но все полемические мотивы 'Графа де Габалиса' в конечном счете выглядят лишь 'данью времени', злободневным фоном, оттеняющим основную тему повествования, зародившуюся в незапамятной древности и заново переработанную натурфилософами XVI века.
Почти дословно цитируя Монфокона, Анатоль Франс пишет о том, что сам факт брачного союза между людьми и «стихиалями» считался непреложным еще в античности: 'Таково происхождение гигантов, о которых повествуют Гесиод и Моисей. Таково происхождение Пифагора, который своей матери саламандре обязан тем, что появился на свет с золотым бедром. Таково происхождение Александра Великого, который, как утверждают, был сыном Олимпиады и змия, Сципиона Африканского, Аристона Мессеанского, Юлия Цезаря, Порфирия, императора Юлиана, который возродил культ огня, уничтоженный Константином Отступником, волшебника Мерлина, рожденного от сильфа и монахини, дочери Карла Великого, святого Фомы Аквинского, Парацельса, а в недавние времена господина Ван-Гельмонта'.
Впрочем, что говорить о Гесиоде и Аквинате, если сам Гомер повествует о том, как хитроумный Одиссей был заброшен враждебным демоном на остров Огигию, где властвовала коварная дочь Атланта Калипсо, светлокудрая нимфа, с которой 'не водят общества' ни вечные боги, ни смертные люди. Она обещает бессмертие в обмен на его любовь — в гомеровские времена считалось, что духи стихий, наделенные вечной жизнью и вечной молодостью, могут разделить эти дары с полюбившим их человеком. Одиссей, будто бы, выдержал столь невероятное искушение, хотя в другом месте Гомер упоминает о нескольких сыновьях, прижитых от него нимфой. В конце концов Зевс велит ей отпустить странника, дальнейшая судьба которого уже не имеет прямого отношения к занимающему нас вопросу. Этот эпизод из «Одиссеи» интересен тем, что затронутая в нем тема мистической любви подверглась полному переосмыслению вместе с торжеством христианства, низведшего прежних богов и божков до уровня злокозненных бесов. А в полуязыческом сознании жителей варварской Европы эти официально признанные демонами духи, считавшиеся до той поры бессмертными, превратились в существ, коим отпущен долгий, но не бесконечный век.
Представления о них были систематизированы и обобщены великим немецким мыслителем, врачом и алхимиком Филиппом Теофрастом Бомбастом из Гогенгейма, называвшимся Парацельсом (1493–1541), чьи идеи, между прочим, оказали решающее влияние на Якоба Бёме, на ранние общества розенкрейцеров, не говоря уже о Лейбнице и целой плеяде немецких романтиков. В отличие от мнения церкви, и особенно в противоположность Лютеру, который своими рассуждениями о дьявольских водолеях' в немалой степени способствовал демонизации стихийных сущностей, Парацельс в одной из своих книг, пожалуй, самой поэтической и прекрасной, 'Книге о нимфах, сильфах, пигмеях и саламандрах', разделяет всех стихийных существ на принадлежащих воде, земле, воздуху и огню. Если Лютер видел в них только «отродье», то Парацельс полагал, что их создал Бог; если в сказаниях и сказках говорится о детях от союза людей с этими существами, то Парацельс не находит в этом ничего противоестественного, наоборот:
'Вот, скажем, водолей, или водяные, они выходят к нам из воды, знакомятся с нами, потом вновь опускаются в воду, потом снова поднимаются. Да они те же люди, только на звериный манер, без души. Отсюда мы видим, что они могут жениться на людях, так что нимфа может взять себе мужчину из Адамова колена, и она будет жить с ним в доме и рожать детей. А как родится ребенок, то отец-то из корня Адамова, он вольет душу в ребенка, и тот будет в точности как человек, и с душой. Но дальше и женщина может получить душу, если она замужем, и она будет как и другие женщины, и Господь снизойдет к ней… Нимфы стараются заполучить мужчину и сделать его прилежным, подобно язычнику, который хочет, чтобы его окрестили. И вот со всей страстью они стремятся к людям, ведь по пониманию и уму они такие же люди, разве что без души''.
С этой выдержкой созвучно то место из книги русско-французского культуролога Александра Койре 'Мистики, спиритуалисты, алхимики Германии XVI века', в котором подводится итог учения Парацельса о стихийных сущностях: 'Не следует забывать, что все элементы обитаемы и в самом деле нет никаких разумных оснований для того, чтобы жизнь не создавала подчиненных ей центров где-нибудь еще, помимо
