бесформенная, с гигантскими ушами: 'Безобразный призрак разинул пасть и голосом, столь же отвратительным, как и его внешность, произнес: 'Что ты хочешь?'' Миг спустя дьявол превращается в собаку, затем в 'изящно одетого пажа' и, наконец, в прелестную куртизанку Бьондетту, немедля покоряющую сердце пылкого молодого испанца. Вельзевул, принявший обличье обольстительной девушки, выдает себя за сильфиду и, совсем в духе графа де Габалиса, принимается рассказывать Альвару, от чьего лица ведется повествование, о сильфах, саламандрах, гномах и ундинах, которые, восхитившись его смелостью, решили оказать ему поддержку в борьбе с врагами. 'Мне дозволено, — продолжает Бьондетта- Вельзевул, — принять телесную оболочку ради союза с Мудрецом: вот он. Если я снизойду до положения простой смертной, если, добровольно став женщиной, я потеряю естественные права сильфиды и поддержку моих подруг — я узнаю счастье любить и быть любимой. Я буду служить моему победителю, я раскрою ему глаза на величие его природы, о преимуществах которой он и не подозревает. А он — он подчинит нашей власти духов всех сфер и царство стихий, покинутое мною ради него. Он создан быть царем вселенной, а я стану его царицей'.
Высокопарные словеса мнимой сильфиды удивительно похожи на рассуждения графа-каббалиста, особенно под конец, когда 'князь тьмы' напоминает Альвару, что тот 'создан быть царем вселенной'. Однако не помазанием на всемирное царство завершается фантасмагорический роман героя с Бьондеттой, а ее почти убийственным для влюбленного юноши признанием и еще более страшным возвращением к своему подлинному обличью: 'Тебе не должно быть достаточно одной Бьондетты, — говорит ему она. — Меня зовут не так. Ты дал мне это имя, оно нравилось мне, я с удовольствием носила его; но нужно, чтобы ты знал, кто я… Я дьявол, мой дорогой Альвар, я дьявол…' В известном смысле 'Влюбленный дьявол' — это серия сцен, разыгранных по мотивам Монфокона, но разыграны они режиссером, который придерживается полностью противоположных сценических методов и идейных принципов. Даже шабаш ведьм обретает в 'Графе де Габалисе' характер водевиля, где просветительские нотки диковинным образом смешиваются с эротическими мотивами. 'Мудрецы… иногда собирают жителей стихий, — пишет он, — чтобы проповедовать им свои таинства и свою мораль; и поскольку случается, что тот или иной гном находит в себе силы отречься от своих грубых заблуждений, уразуметь весь ужас небытия и возжелать бессмертия, мы тут же подыскиваем ему подходящую девицу, женим их и справляем их свадьбу с той пышностью, которая соответствует важности только что одержанной победы'. А у Казотта даже вполне заурядное с виду любовное приключение оборачивается колдовским мороком, сатанинской игрой в кошки-мышки, где роль кошки исполняет Вельзевул в девическом обличье, а роль мышки — бравый капитан гвардии неаполитанского короля, не особенно твердый в вопросах христианской морали. И еще надо сказать, что в своей повести Казотт явным образом следует традиции отцов-пустынников, изображавших дьявола в виде молодой и соблазнительной женщины. Вот разве что реальная атмосфера духовных мытарств, претерпевавшихся православными аскетами, заменяется у него красочной аллегорией с морализаторским привкусом: 'Мнимая победа злого духа, — объясняет Альвару его духовник, — была для вас и для него всего лишь иллюзией, а раскаяние в совершённом окончательно очистит вашу совесть… Враг соблазнил вас, но не смог погубить…'
Именно таким образом преломились темы Монфокона де Виллара в XVIII веке,' когда наиболее чуткие к грядущим переменам души уже чувствовали в интеллектуальной, политической и мистической атмосфере Франции едва уловимый запашок серы и крови — к этим душам принадлежал и автор 'Влюбленного дьявола', вступивший в тайный орден мартинистов, а потом, согласно не опровергнутой и не подтвержденной легенде, предрекший гибель нескольких своих современников, а заодно и свою собственную, под ножом гильотины или от рук разнузданной революционной черни. А до той поры, на протяжении целого столетия, сильфы и саламандры вели на страницах французской изящной словесности рассеянную светскую жизнь, мало чем отличавшуюся от времяпрепровождения читателей (или, скорее, читательниц) этой галантной, в меру эротизированной и неизменно блестящей поры. Назову всего два имени и два произведения, наиболее достоверно отобразивших умонастроения 'пудреного века', а перед этим напомню весьма характерный для той эпохи сюжет из 'Персидских писем' Монтескье, опубликованных в 1721 году. Десятого числа лунного месяца Сафара 1714 года один из корреспондентов сообщает другому из Парижа в Венецию, что в Париже существует множество профессий. Сегодня некий добропорядочный человек предлагает за скромное вознаграждение секрет приготовления алхимического золота; на следующий день является некто, соблазняющий вас возможностью переспать с воздушными духами; вся беда в том, что перед этим нужно целых тридцать лет воздерживаться от связей с обычными женщинами…
В новелле Клода-Проспера Кребийона 'Сильф, или Сновидение г-жи де Р…' (1730) сей стихийный дух соблазняет земную женщину с помощью… критики основного положения, высказанного Монфоконом. 'Я вижу, — нашептывает он ей, — что вы напичканы вздорными выдумками графа де Габалиса и полагаете, что способны даровать нам бессмертие, — то есть сделать нечто такое, что не сочла нужным сделать сама природа. Чего доброго, вы воображаете, начитавшись этих умных книг, что мы подвластны убогим познаниям ваших магов и являемся на их зов? Но как же может быть, чтобы существа высшего порядка нуждались в руководстве обыкновенных людей и были бы обязаны им повиноваться! Что до бессмертия, которое вы якобы можете нам дать, это уж и вовсе нелепость; каждому ясно, что частое общение с существами низшего порядка может лишь низвести нас с высот, где мы парим, но никак не придать нам новые силы'. Сраженное такими доводами 'существо низшего порядка', то есть графиня де Р…, в финале рассказа отдается то ли сильфу, то ли своим сонным грезам, да это и не важно; существенно то, что прельстившийся двусмысленностью, амбивалентностью первоисточника, Кребийон довольно ловко обращает против Монфокона его собственное оружие. Какие все это пустяки — бессмертие, ужас небытия, спасение души, «евангелизация» стихийных духов! Главное — переспать с хорошенькой графиней, а там видно будет. Ведь писал же Монфокон о 'подходящей девице', 'пышной свадьбе' и 'одержанной победе'.
В том же примерно духе, но более благопристойно и «психологично» трактуются вполне типичные для французской литературы того времени альковные темы в повести Жана-Франсуа Мармонтеля «Муж-сильф» (1758), героиня которой 'отыскала для себя источник утешения, восторга и умиления в области вымысла''. Эта замужняя дама, прочтя несколько романов, 'в коих описываются прелести общения между духами и смертными, поверила в существование духов и загорелась желанием завести знакомство с одним из них'. Ее бедному мужу приходится обольщать собственную жену, прикинувшись воздушным духом и попутно исполняя все ее фантасмагорические прихоти. В этом случае тоже приходится вспомнить 'Графа де Габалиса', где содержатся призывы к 'иммортализации нимф и сильфид' ценой отказа от 'пустых и пресных наслаждений, которые могут даровать вам женщины'. Но коли так, то и прекрасные дамы вправе отказаться от общения с мужьями или — не будем судить их слишком строго — с любовниками, предпочитая им в лучшем случае сильфов, а в худшем — мелких бесов. Как тут не вспомнить лермонтовскую Тамару, соблазненную не каким-нибудь заурядным стихийным духом, а Демоном с заглавной буквы, 'изгнанником рая', — ей, уже в посмертии, приходится прижаться 'к груди хранительной' несущего ее в рай ангела, чтобы избежать нового искушения со стороны 'адского духа', вставшего на ее пути…
Но есть в литературе Европы и другие произведения, отмеченные влиянием неугомонного тулузского аббата, в которых с первых же страниц чувствуется не снижение, а возвышение, одухотворение заданной им темы: речь, в первую очередь, идет о 'Золотом горшке' Гофмана, хотя все его творчество так или иначе проникнуто по-своему переосмысленными перекличками с 'Графом де Габалисом', а в еще большей степени — с трудами немецких натурфилософов, повлиявшими на мировоззрение обоих, столь несхожих между собой и столь разномасштабных художников.
Мытарства студента Ансельма, влюбившегося в 'зеленую змейку', дочь могучего саламандра Линдгорста, описаны в этой повести как нельзя более детально и достоверно. Ансельм тоже попадает в магический лесной лабиринт, превращающийся в 'плотно закупоренную хрустальную склянку', подобие алхимической колбы, в которой претерпевает мучительные превращения «первоматерия», отождествляемая с человеческим духом, томящимся в темнице материального мира. Я не знаю другого шедевра европейской литературы, где описывалось бы такое отождествление, очеловечивающее исходный продукт алхимического процесса и «алхимизирующее» немыслимо трудный путь человека к самопознанию и осуществлению себя. Союз Ансельма с саламандрой Серпентиной — это слияние одухотворенной материальности с материализированной духовностью, подлинное возвращение в центр мира и восстановление его
