расследование. Это ракета.
— Проклятье, — откликнулся Кац.
— И что мы будем делать? — спросил Перец. Макс стукнул кулаком по столу. Рюмки зазвенели.
— Не будем делать! Будем болтать! Официальный протест!
— Хорош выпендриваться, пьяная морда, — сказала Хадасса.
Брам заметил:
— Это самый кровавый теракт — за последние два года, кажется?
— Последний раз была атака на пляже, два года и три недели назад, — откликнулся Перец. — Они зашли прямо к нам в отель. После этого-то «Хилтон» от нас и отказался.
Рувен Баумел, уверявший, что он делает лучший фалафель в городе, предложил:
— Долбануть ракетой по Восточному Иерусалиму. Нет, лучше десятью ракетами.
Зев Миран, компьютерщик, откликнулся:
— Ладно тебе, Рувен, ты и сам понимаешь, что они этого не сделают. Мировое общественное мнение не допустит.
— Насрать на мировое общественное мнение! — предложил Макс.
— Так, парни, мне есть чем заняться, сами вырабатывайте решение, что делать правительству, — сказала Хадасса, направляясь к двери в диспетчерскую.
Неизвестно почему, но в «Давидовом щите» все шоферы были мужчинами, зато диспетчерская служба находилась исключительно в женских руках.
Миран сказал:
— Справедливое возмездие. Взорвать все их правительство.
— Да-да, представляю себе реакцию Совета Безопасности, — отозвался Ронни.
— Но ведь неизвестно, откуда она прилетела? Может быть, из Парагвая, — вздохнул Брам. — Мы ничего не можем сделать. Только ждать.
— Немедленно нанести ответный удар! — проявил решительность Баумел.
— Привет, трепачи! — послышалось от двери.
Дов Охайон, герой-любовник, входил в буфет, неся в каждой руке по увесистой сумке.
— Я подумал, у вас от жажды все внутри должно пересохнуть. И закуски кой-какой прихватил. Хумус, фалафель, колбаску…
— Горжусь тобой, мой мальчик! — крикнул Макс. — Мы — работать, ты — трахаться.
— Это все правда, что он рассказал? — спросил Баумел, кивнув на Макса.
— Что он рассказал? — Дов поставил на стол сумки. В одной звякнули бутылки, из другой высунулись пластиковые кюветки с едой.
— Насчет той девки и бабки.
— И что именно?
— Что ты трахался с ней в ее комнате, а в соседней бабка еще не остыла.
— Это Макс рассказывал?
— Да, — проворчал Макс.
— Все наврал.
— Все правда, — возразил Макс.
— Нет, неправда.
— Как же так! — заорал Макс.
— Почему же? — спросил Баумел. — Звучит вполне правдоподобно.
— Потому что, — вздохнул Дов, — я трахался с ней не в спальне, а на кухне.
Свежее утро, не пахнет ни гниющими водорослями с моря, ни прорвавшейся канализацией — такое нечасто бывает. Прохладный утренний воздух приглушает похмельный звон в голове Брама, плетущегося вслед за Хендрикусом к собачьему писсуару.
Он ожидает звонка — обычного в это время.
— Я не слишком рано? — осведомился Икки.
— Я выгуливаю Хендрикуса.
— Ты вчера дежурил, да?
— Да, а если б не дежурил, меня бы вызвали. Народу не хватало.
— Мы тоже могли там оказаться, ты это понимаешь?
— Но мы не оказались.
— Если бы это случилось на несколько часов раньше…
— Что за хрень ты несешь? Это не случилось раньше. Ракета…
— Я не уверен, что это ракета, — перебил его Икки.
— Ты слыхал какое-то другое объяснение? — сердито спросил Брам.
— Я руководствуюсь своими ощущениями.
— Икки, заткнись, а! Достал!
— Брам, мне не хотелось повторять, я не хотел этого говорить, но теперь придется: я знал об этом! И если бы ты был честным человеком, ты сказал бы: Икки, ты был прав, у тебя потрясающая интуиция.
— Ты плохо себя чувствовал или просто испугался. Хватит размазывать дерьмо по столу.
— Нет, — сказал Икки.
— Послушай: это поразительно, я согласен, но разве надо быть гением или провидцем, чтобы предугадать, что на блокпост, охраняемый евреями, в один прекрасный день нападут арабы?
— Мне кажется, я предчувствовал именно это. Надо было их предупредить.
— Они не поверили бы.
— Все-таки я должен был.
— Сделаешь это, когда у тебя будет истинное предчувствие, ладно? — предложил Брам.
— Когда ты пойдешь к Сариной маме?
Брам вздохнул:
— Скоро. Я позвоню тебе.
— Мне пойти с тобой?
— Нет. Послушай, я стою у собачьего писсуара, воняет нестерпимо, но мне приходится стоять на месте, пока я с тобой разговариваю, так что увидимся в «Банке».
У тела существует своя память, в которой сознание не участвует, — там хранятся ритм и автоматизм движений. Хартог стоял, взявшись руками за стальную трубу, прикрепленную к стене ванной комнаты. А Брам, надев пластиковые перчатки и осторожно стаскивая с него памперсы, глядел на длинные тощие ноги отца, долгие годы не суетливо, но быстро несшие Хартога по земле. Они приводили его на лекции и в лаборатории; они подняли его со стула в стокгольмском «Гранд-отеле» и привели на сцену, где он получил премию. Они поднимали его в кузов грузовика и спускали на землю, когда нацисты погнали уцелевших евреев из лагерей уничтожения в длинное голодное путешествие, уводя от наступавшей сталинской армии. В ту пору легче было невысоким. Хартога наказывали в лагере чаще, чем остальных. «Я всегда вставал, — рассказывал Хартог сыну, — но не сразу. Потому что тех, кто вскочит раньше времени, сбивали на землю. Палкой, прикладом винтовки или плетью. Так что лучше не суетиться, полежать, пока он не успокоится. И только после вставать. Если, конечно, тебе не прикажут встать. Тогда встаешь».
Сняв памперс, Брам протер бедра отца влажным полотенцем — обычно он не позволял себе пускаться в воспоминания, но почему-то сегодня ему никак не удавалось отключиться. Он смазал воспаленные места восстанавливающим кожу кремом и надел на отца новый памперс. Медленно, мелкими шажками он повел отца обратно в спальню. Хартог дрожал всем телом; мышцам под бледной, морщинистой кожей едва хватало сил, чтобы держать его на ногах, голова мелко тряслась. «Надо это записать», — подумал Брам. Он помог отцу лечь в постель, накрыл его простыней и поцеловал в лоб, за которым некогда скрывался гениальный мозг. Потом налил воды Хендрикусу.
У Риты был ключ от их квартиры, но она звонила в дверь, если знала, что Брам дома. Она втащила в гостиную полную провизии сумку и подушку. Сумку поставила на пол у дивана, подушку старательно взбила.
