не люди, а, увы, сама природа поднесла ему полный кубок цикуты, и я видел, с каким неизменным спокойствием он ее пил. В то время как его плоть разъедали недуги, душа хранила полную безмятежность, которой наслаждаются чистейшие духом. Он являл собой лучший пример того, как пристало и жить, и умирать.
Кровь его словно оледенела на морозе во время отступления от Праги; в своем Надгробном слове, посвященном памяти офицеров, погибших во время этой кампании, г-н де Вольтер отвел ему почетное место. Там, сударыня, г-ну де Вовенаргу воздана честь по его достоинствам. А я по-прежнему храню в душе живое и глубокое чувство, которое способна внушить одна лишь добродетель.
ВОСПОМИНАНИЯ,
КНИГА III
(Отрывок)
Как раз в это время я познакомился у него с человеком из светского общества, который сразу необычайно привлек меня к себе — с благожелательным, исполненным добродетелей, мудрым г-ном де Вовенаргом. Жестоко обделенный природой телесно, он по душевным своим свойствам был одним из самых совершенных ее созданий. Мне чудилось, передо мною искалеченный и недужный Фенелон. Он приязненно отнесся ко мне, и я без труда получил дозволение навещать его. Какая получилась бы превосходная книга, когда бы я мог точно воспроизвести беседы с ним! Кое-что из затронутого в них попало в сборник мыслей и рассуждений, оставшийся после него, но как ни красноречив, как ни умен г-н де Вовенарг в своих писаниях, мне кажется, что еще больше красноречия и ума он выказывал в разговорах с нами. Я говорю «с нами», потому что обычно заставал у него человека, сердечно ему преданного и этим быстро завоевавшего мое уважение и доверие. Речь идет о том самом Бовене,2 который потом подарил французскому театру трагедию «Херуски», человеке умном и с отменным вкусом, но склонном к безделью; эпикуреец по натуре, он, однако, бедствовал почти так же, как я.
Чувства наши к г-ну де Вовенаргу во всем сходствовали, и на этой почве между нами возникла обоюдная симпатия.
А главное, какая это была школа для меня — длившееся два года ежедневное общение с двумя самыми просвещенными людьми своего времени, чьей дружбы я был удостоен! Беседы, которые вели Вольтер и Вовенарг, блистали неслыханным богатством и плодотворностью мыслей; первый был неистощим по части интереснейших фактов и глубоких прозрений, второй отличался обаятельным, полным изящества и мудрости красноречием. И сколько ни с чем не сравнимой мягкости, терпимости и остроумия вносили они в свои споры! Но особенно пленяло меня, с одной стороны, почтение Вовенарга к гению Вольтера, а с другой — нежное восхищение Вольтера добродетелями Вовенарга: они не льстили друг другу, не опускались до угодливых восхвалений, не шли на лицемерные уступки и еще больше вырастали в моих глазах благодаря той свободе, с которой излагали свои мысли, при том что она нисколько не нарушала гармоничного согласия их взаимной приязни. Но в тот период, о котором я сейчас веду речь, одного из этих прославленных
друзей уже не было в живых, а другой находился в отъезде. Я оказался слишком предоставленным самому себе.
ПРИЛОЖЕНИЯ
Имя Вовенарга обычно упоминается в ряду великих французских моралистов и мастеров афористического жанра — Ларошфуко, Паскаля, Лабрюйера, Шамфора. Но упоминается скупо, с оговорками. Чаще всего его избранные максимы и размышления фигурируют в смешанных сборниках этого жанра как явление уже вто* ричное, как запоздалый всплеск классической традиции, неоущий на себе печать спада. Да и сам отбор материала в таких изданиях ориентирован на то, чтобы максимально сблизить Вовенарга с его предшественниками, подчеркнуть как тематическое, так и стилистическое сходство. Именно в таком контексте он впервые предстал перед русским читателем в издании начала нашего века, появившемся по инициативе Л. Н. Толстого.5
Между тем литературное наследие Вовенарга, не очень обширное по объему, занимает своеобразное место на перекрестке различных течений просветительской мысли первой половины XVIII в. И хотя связь его с предшествующей традицией классического XVII века не подлежит сомнению, она отнюдь не носит эпигонского характера — ученичество и порою преклонение перед великими мэтрами на поверку оборачивается полемикой, критическим анализом и преодолением с позиций нового просветительского мировоззрения.
Короткая и нелегкая жизнь Вовенарга — он умер, не дожив до тридцати двух лет, — лишь в последние годы была заполнена литературным творчеством. При жизни вышла только одна небольшая книжка, да и го без имени автора. Но ее высоко оценили те, кто составлял его непосредственное окружение, — а среди них был Вольтер. Надеждам, которые они возлагали на Вовенарга, не суждено было сбыться. Но по мере того как обнаруживались и появлялись в печати не опубликованные при жизни фрагменты, значение писателя представало во все более значительном масштабе. #
На протяжении двух столетий интерес к Вовенаргу исследователей и публикаторов переживал, естественно, периоды спада и подъема. Уже в 20—30-х гг. нашего века появился ряд серьезных работ о нем как общего, так и более частного характера. Заметно продвинулось текстологическое изучение наследия писателя, крайне осложнившееся в результате недобросовестной работы основного издателя XIX в. Жильбера 2 и пожара Луврской библиотеки в 1871 г., уничтожившего все рукописи Вовенарга. И хотя до сих пор остаются не до конца решенными вопросы авторской атрибуции некоторых сочинений, общие контуры его творчества и то место, которое он занимает в системе литературного и фило софского развития эпохи Просвещения, приобретают более отчетливый характер.
1
О жизни Вовенарга мы знаем немного, но и то, что известно, в ряде случаев оказывается недостоверным или, во всяком случае, не подтвержденным документально. По существу мы имеем дело с двумя параллель-но идущими версиями — скупой канвой бесспорных фактов и выстроенной из них легендой, сложившейся вскоре после смерти писателя, а, может быть, еще и при жизни. Как это нередко бывало в истории литературы. возникает своего рода обратная связь—творчество бросает отсвет на жизнь автора, конструирует модель его личности а эта жизнь и эта личность, со своей стороны, осмысляются современниками, а затем и потомками как прямой источник творчества, ключ к его объяснению. Такого рода «мифологизация» (классический ее пример — /уегендарные биографии трубадуров) чаще сопутствует писателям с выраженно сюжетным творчеством или с драматически насыщенной биографией. Но нельзя сбрасывать со счета и другой фактор — культурное сознание эпохи, которое может обнаруживать большую или меньшую склонность к созданию мифологизированного портрета писателя. Объективный и классический XVII век такой склонности не обнаруживал, хотя и накопил немало «строительного материала» в своем нижнем этаже — во второ* степенных мемуарах и собраниях занимательных анекдотов. В XVIII в., когда личная судьба писателя приобретает более выраженное общественное значение, а его контакты становятся более активными и разветвленными, создание литературной и моральной репутации — истинной, ложной или легендарной — органически входит в общий социально-культурный процесс. Элементы стилизации и преувеличения, неизбежные при создании биографического портрета, — это не деформация конкретной личности, а ее обобщенное и нередко идеализированное осмысление в контексте эпохи.
Сегодня, когда новейшие архивные разыскания многое поставили под сомнение, традиционные связные жизнеописания Вовенарга, страдавшие порою избытком чувствительности, уступили место скупым хронологическим сводкам бесспорно засвидетельствованных фактов.
Люк де Клапье де Вовенарг родился 5 августа 1715 г. в Эксе в Провансе и был старшим ребенком в семье. Его отец Жозеф де Клапье принадлежал к старинному дворянскому роду, еще в XVI в. получившему во владение поместье Вовенарг. Предки писателя неизменно занимали высокие административные должности в Эксе. Однако титул маркиза, который обычно сопровождает имя Вовенарга на заглавном листе его сочинений, не был наследственным. Поместье Вовенарг получило статус маркизата лишь в 1722 г. в награду за мужественное поведение Жозефа де Клапье, тогда первого консула в Эксе: во время чумной эпидемии 1720—1721 гг. он был единственным из высоких должностных лиц, кто не покинул город и остался на своем посту. Хотя обычно титул маркиза переходил к старшему сыну лишь после смерти отца, в письмах
