порицал себя за свои недостатки, ранние письма полны утверждений вроде: «У меня всегда было некоторое ощущение собственной непопулярности — я знаю, что я странный и очень скучный»[111].
Читая заявления Лавкрафта о собственной бесполезности и негодности, необходимо помнить психиатрическую максиму: «Излишняя скромность суть эгоцентризм». Уинфилд Таунли Скотт писал о Лавкрафте как о «маменькином сынке» и «робком и эгоистичном юноше». Лавкрафт, несомненно, был застенчив, и мать действительно опекала его выше всякой меры, но вот «эгоистичный» вряд ли является верным описанием. Эгоцентричный и сосредоточенный на самом себе — да, но, выйдя из многолетнего транса, всегда добрый, любезный, щедрый, насколько мог себе позволить, и порицающий скорее себя, нежели других.
Тем не менее, как и многие интроверты-интеллектуалы, он был настолько погружен в собственные мысли, что практически не знал, что думают другие. Он размышлял о себе и своих чувствах, об окружающей его среде, о мире и вселенной, об отвлеченных вопросах. Что до отдельных людей, Лавкрафт вовсе не считал их дурными, а просто не думал о них. Он сам определил это так: «Я всегда был невероятно чувствителен к общей видимой обстановке… и относительно равнодушен к людям».
О человеке, столь отстраненном и безразличном к мирским делам, столь неспособном на практике адаптироваться к окружающей среде, говорят, что у него «шизоидная» личность (не путайте с формой безумия под названием шизофрения). Скорее всего, такой человек должен быть застенчивым, сверхчувствительным, вести затворнический образ жизни, избегать близких или соперничающих отношений с людьми и быть индивидуалистом до степени чудаковатости. Все это в полной мере соответствует Лавкрафту.
Вот уже несколько десятилетий психологи и психиатры спорят, существует ли связь между шизоидной личностью, с одной стороны, и обладанием творческими способностями, как у ученых, изобретателей, художников, писателей и других интеллектуалов, с другой. Хотя вопрос до сих пор так и не решен, некоторые действительно уверены, что такая связь есть — люди с творческими способностями обладают шизоидной личностью, и, наоборот, шизоиды более склонны к творчеству, нежели основная масса человечества.
Дом Лавкрафтов становился все страннее и страннее. Для сверхчувствительной Сюзи малейшее неудобство превращалось в серьезный кризис. От зубной боли она пронзительно кричала. Хотя она и сожалела, пускай даже смутно и слабо, об исключительной односторонности развития своего сына («…моя мать действительно считает меня деревенским неучем…»), она усугубляла положение, потакая домоседству Лавкрафта и его отчужденности от всего остального мира[112]. Один из поздних корреспондентов Лавкрафта писал: «В своей переписке с Лавкрафтом я как-то упомянул пьесу Джорджа Келли „Жена Крейга“ как ошибочную в психологическом смысле, потому что в ней миссис Крейг, хотя и страстно интересовавшаяся своим домом и ни чем больше — в том числе и собственным мужем, — тем не менее никогда не пускала в дом посетителей; эта причуда казалась мне неестественной, поскольку я полагал, что женщинам свойственно желание хвастаться своими владениями. Однако Лавкрафт поддержал изображенный Келли портрет миссис Крейг, написав, что знал именно такую женщину. Тогда я не понял, что он имел в виду свою мать. Ибо миссис Лавкрафт вместо того, чтобы всем показывать своего замечательного сына, так же не одобряла посетителей».
Соседка, Клара Л. Гесс, была приглашена в дом, но атмосфера не показалась ей уютной: «Хотя я и была моложе матери Говарда, я знала ее лучше, чем самого Говарда, который даже мальчиком был странным и большим затворником, держался один и прятался от других детей, потому что, как сказала его мать, он не выносил, когда люди смотрели на его ужасное лицо. Она, бывало, говорила о его внешности (она, кажется, была одержима этим), которая не привлекала бы особого внимания, будь он нормальным, как другие дети в обществе. Из-за его странностей они чуждались его и не разговаривали с ним.
Помню, первый раз я встретила миссис Лавкрафт, когда была еще очень маленькой девочкой, в доме покойных мистера и миссис Теодор [читай, Уиппл] Филлипс на Энджелл-стрит, где я часто бывала. В то время миссис Лавкрафт [тогда Сюзи Филлипс] жила на углу Энджелл-стрит и Элмгроув-авеню [на Энджелл- стрит, 454]. Она была очень приятной и привлекательной, с красивым и необычно белым лицом… Она была очень нервной.
Позже, когда она переехала в небольшую квартиру на нижнем этаже в доме на Энджелл-стрит, недалеко от пересечения с Батлер-авеню, я часто встречала ее в трамвае на Батлер-авеню и однажды, после множества настойчивых приглашений, пришла к ней в гости. Тогда уже считали, что она становится довольно странной. Мой визит был вполне приятным, но атмосфера в доме была сдержанной и закрытой, казалась какой-то таинственной, а миссис Лавкрафт без умолку говорила о своем несчастном сыне, который был столь омерзительным, что прятался от всех и не любил выходить на улицу, где люди таращились на него.
Когда я возразила, что она преувеличивает и что ему не следует считать себя таким, она с жалостью на меня посмотрела, словно я ничего не понимала… Безусловно, такая обстановка была подходящей для сочинения рассказов ужасов, но неуместной для взрослеющего юноши, который в более благоприятном окружении мог бы вырасти вполне нормальным гражданином.
Говард имел обыкновение выходить в поле за моим домом изучать звезды. Однажды вечером, ранней осенью, несколько соседских детей собрались посмотреть на него издали. Чувствуя жалость к нему из-за его одиночества, я подошла к нему и спросила о его телескопе, и он разрешил мне посмотреть в него. Но его язык был таким техническим, что я ничего не поняла…
Через какое-то время миссис Лавкрафт видели уже не так часто… Иногда, вечером в начале лета, заходя за угол отправить письмо, я видела на аллее в кустах около ее дома нервно двигающуюся темную фигуру, и я выяснила, что это была миссис Лавкрафт.
Я помню тетушек, которые часто посещали небольшой дом на Энджелл-стрит, как мне кажется, спокойных и твердых маленьких новоанглийских женщин, совершенно отличных от миссис Лавкрафт, хотя и она сама по себе была очень твердой личностью. Помню, как миссис Лавкрафт рассказывала мне о таинственных и фантастических созданиях, которые выскакивали во тьме из-за домов и углов, и как она дрожала и со страхом оглядывалась по сторонам, рассказывая мне об этом» [113].
Неудивительно, что Лавкрафт писал о «домах» с жуткой атмосферой, «которых все избегали»[114], когда он сам столь долго прожил в одном из таких домов. И нет необходимости искать какой-либо другой источник для лавкрафтовских злобных инопланетных существ, выжидающих, как бы искоренить господство человека на Земле, кроме как галлюцинации Сюзи с «таинственными и фантастическими созданиями».
Ощущение населенности дома привидениями не изменилось и через несколько лет, когда Лавкрафт начал выбираться из своей раковины. В сентябре 1917 года его товарищ по любительской прессе В. Пол Кук, печатник по профессии, навестил его в первый раз. Позже он вспоминал: «Мне надо было доехать из Нью- Йорка в Бостон, и я прервал свое путешествие с целью повидать Лавкрафта… Прибыв по адресу на Энджелл-стрит, которому позже суждено было стать самым известным адресом в любительской печати, я был встречен на пороге матерью и теткой Говарда. Говард всю ночь занимался и писал, только пошел спать, и его нельзя беспокоить ни при каких обстоятельствах. Если я доеду до гостиницы „Краун“, зарегистрируюсь там, получу номер и подожду, они позвонят, когда и если Говард проснется.
Мне необходимо было быть в Бостоне тем же вечером, и на Провиденс у меня оставалось около трех часов, но через полчаса отходил поезд, на который я мог бы успеть, если бы поторопился. Я представил себя слоняющимся по Провиденсу, пока его величество не будет готов принять меня! Я уже шел к тротуару и дверь почти закрылась, когда появился Говард в халате и тапочках. Разве это не В. Пол Кук и разве не понятно, что о его приезде надо было немедленно сказать? Он почти насильно втащил меня в дом мимо стражей ворот и отвел в свой кабинет. Даже тогда, когда Говард понял, что нужно отстаивать свои права, его желаниями управляли, хотя ему и позволили с величайшей неохотой и тревогой контактировать с грубым внешним миром. Ибо перечить ему истощило бы его силы. (Вообще говоря, мне не следовало использовать здесь слово „контактировать“. Говард его ненавидел. „Я надеюсь, — сказал я, — ты простишь меня за использование этого слова“. „Вообще-то нет“, — ответил Говард. Он не признавал изменение и
