Уто

далеко внизу, среди снегов, в которых тонет домишко лысого, другие дома, лес, храм-гриб, вся округа. Разве это не пример счастья, не одна из его форм? Совсем не то что отдать свою жизнь в распоряжение Марианны или решительно вколачивать гвозди в доски, как будто требуется закрепить собственный взгляд на мир, пока холодное дыхание времени или ветер других идей не унесли его прочь. Представьте себе, как он кувыркается высоко над землей в белом январском воздухе, а снизу на него, задрав головы, застыв от удивления, смотрят восхищенные люди. Его улыбка говорит о том, что он сам себе гуру. Кульбиты и винтовые вращения, обратные сальто прогнувшись, мгновение – и он уже вверх ногами. Симфонический рок, разносимый несметным множеством динамиков «Маршалл», установленных на холмах. Или Бетховен, вторая часть Девятой. А то и дивертисмент Моцарта, но непременно с Караяном: там, где необходимо форсировать, нужна твердая дирижерская рука. (Твое дело – залучить струнников наверх, а тактовые доли – это уже их дело.)

Дальнейшее общение с Ниной и Джефом-Джузеппе

Витторио и Марианна отправились по очередным альтруистским делам. Атмосфера в доме не накалена, стены не вибрируют, неодушевленные предметы еще неодушевленнее, пустота пустее.

В гостиную входит Нина с небольшим ранцем в руке. Удивленным кивком показывает на книгу в руках Уто о трансцендентальной медитации.

НИНА: Еще не дочитал?

УТО (поднимая и тут же снова опуская глаза): Я никогда не дочитываю книг до конца.

НИНА: А-а-а.

УТО: Ты далеко?

НИНА: Заниматься с Кришной.

(Избегающий взгляд: она уже смотрит в противоположную стену.)

УТО: С богом?

НИНА: Он живет через два дома.

(Признаки раздражения в голосе, признаки любопытства.)

УТО: И чем же вы занимаетесь?

(Терпеливого тона ему хватает лишь на несколько слов, после чего голос его становится едким, скрипучим, но сам он этого не замечает: его мысли заняты другим.)

НИНА: Чем занимаемся? Английским и географией Америки. Все равно в Италии здешняя школа не в счет. Придется сидеть второй год в одном классе.

(Узкая в кости, если бы она ела, то не была бы такой худой, но и толстой вряд ли была бы.)

УТО: Тогда зачем ты учишься, если сама говоришь, что это не нужно?

(Слабый электрический ток – ленивым теплом в крови между пахом, желудком и душой.)

HИHA: Марианна заставляет. Все равно это только до июня, потом я возвращаюсь в Милан.

(Пожимает плечами, смотрит искоса.)

УТО: Тебе здесь не нравится?

(Он сидит на краю дивана, спина прямая, глаза потуплены.)

НИНА: Да так…

(Вздыхает, смотрит в окно, переступает с ноги на ногу.)

УТО: Могу себе представить.

НИНА: Представить что?

(Защищаясь, щурит глаза.)

УТО: Что тебе все обрыдло – гуру, храм-гриб, вся эта духовная тягомотина.

НИНА: Нет, гуру ты не трогай. Он умный. И сильный.

УТО: А этот постоянный театр вокруг него? Ну ладно, оставим гуру в покое. А Марианна с ее глазами фанатички? С ее вечными поучениями и назидательными примерами. А ведь она тебе даже не мать. Бедному Джефу или Джузеппе – как там его? – деваться некуда, а ты-то с какой стати должна терпеть?

НИНА: Ну а ты, извиняюсь, чего тут сидишь?

УТО: Ты права. Но я скоро уеду.

(Он говорит резко, не говорит, а рубит. Он не выглядит наивным, не выглядит инертным, не выглядит зависимым или жаждущим общения; не выглядит внимательным.)

НИНА: Куда?

(Губы у нее светлые и полные. Хоть губы полные. Они приобретают странный изгиб, когда она задумывается или в ней проявляется любопытство.)

УТО: В Лос-Анджелес. А может, на Мадагаскар.

(Синхронность звукового и зрительного рядов. Он не старается поразить ее, ничего подобного.)

Неподвижная Нина посреди гостиной. Неуверенно смотрит в пол. По всему телу пробегают электрические разряды, сердце колотится.

Уто Дродемберг – искатель приключений. Он полулежит на диване, отпечаток страдания у него на лице говорит о том, что он знает жизнь не понаслышке. Принужденная улыбка. Он притягивает чувства, как магнит. Нина пристально смотрит на него, ей уже не скрыть внутреннего трепета. Он поджимает под себя одну ногу, меняет позу, меняет взгляд. Магнит чувств, ведущий себя по-разному. Может притягивать, а может останавливать или отталкивать, все зависит от человека, который находится в зоне его действия, какой у него электромагнитный заряд. Нина, например, излучает заряд с противоположным знаком, так что ему приходится плыть против течения, чтобы оставаться на месте. Кажется, все животные излучают электричество, по нему ориентируются акулы, приближаясь к добыче, им ее не обязательно видеть. Уто – акула. Особый вид акулы. У него нет ни малейшего желания охотиться, но все равно он хищник. Его отделяют от рыбы два метра, он воспринимает ее электромагнитные колебания, смакует расстояние, которое ему ничего не стоит преодолеть. Хорошо, что стороны в этой игре неравны: неравенство сторон делает ее привлекательнее.

Шум пылесоса за дверью гостиной, стук щетки о плинтус. Нина закусила губу.

– Я пошла.

Я кивнул, уже снова глядя в книгу, которая оставалась открытой.

Я слышал, как она надевает ботинки и теплую куртку в барокамере, я почувствовал, не поворачивая головы, два-три ее быстрых взгляда до того, как она открыла вторую стеклянную дверь и вышла на снег, на дорожку, аккуратно расчищенную ее отцом.

Она ушла, а я с голодной жадностью, не свойственной мне при моем равнодушии к еде и объяснимой разве что вегетарианской диетой и чувством пустоты, накинулся на сушеные фрукты в корзине на столе. Я ел финики, вынимая их один за другим из длинной узкой коробки, извлекал из пакета инжир, разбивал скорлупу орехов ударами каратиста, как это делали в одном фильме. Я думал о Нининых губах, об их изгибе, не то смущенном, не то вызывающем, о жвачке, которой пахло от нее, если стоять рядом. Я спрашивал себя, должен ли был сказать ей что-то еще, сделать что-то, что приблизило бы меня к ней, попытаться найти точки соприкосновения. Спрашивал себя, нравится ли она мне, или же я проявляю к ней интерес только потому, что оказался заложником ее семьи и игра электромагнитных волн между нами связана для меня с желанием как-то отомстить Витторио. На снегу за окнами остались ее следы, я жалел и не жалел, что ничего не предпринял.

Я ел, почти не чувствуя вкуса, арахис и кешью, светло-коричневый урюк, жареный миндаль в сахаре. Все казалось мне липким, тошнотворно приторным, вызывало отвращение. Я ел, нарочно оставляя пустоты в корзине: пусть хозяева видят, насколько я изголодался от их идеологической, от их правильной, от их карательной диеты. Я ел засахаренный ананас, который прилипал к пальцам, дольки засахаренного кинкана, чересчур пахнущие гвоздикой, изюм, от которого уже с души воротило.

В гостиную вошел Джеф-Джузеппе со шлангом и насадкой пылесоса в руке. Тихо, стараясь не мешать мне, он прошел в белых шерстяных носках к всасывающему гнезду возле камина, чтобы вставить шланг.

Я спросил:

– Что это за система?

– Центральная, – ответил он, повернувшись. – Работа Витторио. – Он неуверенно, робко смотрел на меня, не решаясь нажать кнопку включения.

Я сказал: