Я подошел к дому гуру, сложенному из декоративного розового кирпича, других подобных здесь не было, и позвонил в дверь. Дверь открыла его главная ассистентка, худая, в очках, одетая, как обычно, в персиковые цвета. Встретив меня традиционным легким поклоном, она проводила меня, осторожно ступая, в гостиную; ее большие окна выходили на луг.
– Подожди здесь, пожалуйста, – сказала она вполголоса.
Она удалилась вкрадчивой, под стать голосу, походкой: воплощенная забота о тишине.
Вся мебель была в светлых тонах, плотный ковер устилал пол, как в доме Фолетти. Казалось, ты ступаешь по облаку, утопая в чем-то воздушном, поглощающем звуки. Я уселся на розовый диван. Моя одежда из черной кожи перестала мне нравиться: что-то было в этом кощунственное. Мимо меня прошла вторая ассистентка гуру, чуть всколыхнув воздух, она кивнула мне головой и исчезла.
Я остался ждать, сидя на диване в светлой, похожей на кокон гостиной, в которой решительно нечем было заняться, разве что встать, подойти к одному из окон и полюбоваться открывающимся из него видом. Наверно, раньше этот дом был загородной виллой какого-нибудь богатого американца, который приезжал сюда на уик-энд охотиться на оленей или, возможно, устраивал скромные оргии в этой самой комнате. Я попытался представить себе полуголых блондинок на диванах, кокаин, марихуану, оглушительную музыку, резкие движения, крики, вульгарные позы, разбросанную одежду – чтобы хоть как-то нарушить идеальную гармонию этого дома.
Первая ассистентка вновь возникла в комнате, оглядела ее, сощурившись за стеклами очков, и мгновение спустя появился гуру в сопровождении второй ассистентки.
На нем была туника светло-серого цвета, он поздоровался со мной с подчеркнутым уважением. Я ответил ему своим обычным приветствием, хотя левую руку мог поднять только с трудом, несколько секунд мы смотрели друг на друга в полной тишине.
Потом ассистентки помогли гуру сесть в большое кресло. Он устроился поудобнее, подобрал под себя ноги и дал им знак улыбкой, что они свободны, ассистентки исчезли в ту же секунду.
– Садись, – сказал он.
Я сел на край дивана, лицом к гуру.
Полная тишина, не слышно даже работающего холодильника, и с улицы тоже не доносится ни звука. Звенит, подобно сталкивающимся мыслям, только сама тишина, нарушая, останавливая совсем бег времени. Мы застыли посередине потока, застыли сам поток, мы смотрим друг на друга, задержавшись перед пропастью непроизнесенных слов.
– Ты уже раньше двигал рукой, правда?
– Да, – тут же отвечаю я, кровь приливает к лицу, я вспыхиваю до корней волос. – Но всего несколько дней. А раньше она была как деревянное полено, клянусь тебе.
– Я знаю, – ответил он, как будто не придавая особого значения этому факту.
– Все равно это чудо, – сказал я.
Мы так пристально смотрели друг на друга, что я почувствовал легкое головокружение: я всматривался в его маленькие, темные, блестящие глазки, и он тоже не отрывал взгляда от меня, мне казалось, что я стою рядом с абсолютной истиной, ясной, чистой и бездонной, она разверзлась передо мной как бездна.
– Действительно, я ничего не чувствовал от локтя и ниже. Я не мог двигать рукой. И доктор в больнице сказал мне, что пройдет несколько лет, прежде чем я смогу сделать хоть какое-то движение, но чувствительность все равно не восстановится.
Гуру кивнул головой.
– Мне он сказал то же самое, – отозвался он и улыбнулся мне уголками глаз.
От близости к абсолютной истине у меня вновь закружилась голова.
– Я знаю, что не должен был устраивать тот спектакль в Кундалини-Холле. Я жалею об этом. Это был обман. Я готов вернуться туда, когда захочешь, и все всем объяснить. Хоть сегодня.
– Зачем? – спросил гуру с неподдельным любопытством, чуть склонив голову набок.
– Как зачем? – переспросил я, не понимая, куда меня ведут, опасаясь в любую минуту оступиться.
– Зачем? – повторил гуру. – То, что случилось, это так прекрасно, не нужно это уничтожать. Разве ты не видел, как все были взволнованы? Как они плакали? Разве ты не видел, как Сарасвати встала со своего инвалидного кресла? Теперь она ходит.
– Да, – ответил я. – Но у нее был просто нервный паралич. А я уже несколько дней назад мог двигать рукой и знал, что чувствительность вернулась. Я не сказал об этом сразу, ждал подходящего случая.
Гуру смотрел на меня: маленькие глазки, точно темные, блестящие, светящиеся точки, и я вдруг впервые со всей остротой осознал, как тяжело ему дышать, я услышал, как воздух с хрипом пробивается в легкие.
– Ну и что? – сказал он. – Ты думаешь, тут есть какая-нибудь разница? Какое значение имеют два-три дня? Если речь идет о чуде?
– Но я не уверен, что это действительно чудо. – Я был совершенно сбит с толку такой широтой взглядов.
Возможно, впервые в жизни я говорил без обиняков, не оставляя себе возможности отхода, и ожидал, что непременно упрусь лбом в какую-нибудь слишком твердую истину, что слишком тяжелая истина придавит мне плечи, что чересчур хрупкая истина треснет у меня под каблуком.
Однако гуру продолжал смотреть мне прямо в глаза, сидя рядом со мной и слегка улыбаясь – сочувственной и насмешливой, теплой и бесконечно равнодушной улыбкой.
– Так полагается, – сказал он, – чуду нужны зрители. Особенно теперь, когда рассказам никто не верит. Со мной тоже такое случалось, я тоже вынужден был ждать. Не всегда же чудеса случаются в нужный момент.
Мне хотелось ответить ему, но у меня не было слов, все, что я мог, – это стараться понять его взгляд и его улыбку.
– Я ждал тебя, – вдруг сказал он другим тоном и сделал какое-то странное движение в мою сторону, вроде бы шутливое, но на самом деле нет.
– Когда? – спросил я, не очень понимая, о чем он говорит.
– Да уже некоторое время, – ответил гуру. – Правда, я не ожидал увидеть тебя таким. Это означает, что мои возможности не безграничны.
Я кивнул головой, не понимая и десятой части из того, что он говорил.
Он засмеялся, немного задыхаясь и даже с хрипом, казалось, на него напал мелкий быстрый кашель: он слегка покачивался, кивал головой и непрестанно покашливал.
Я тоже засмеялся, я кивал головой и смеялся, мне казалось, я подпрыгиваю, отрываясь от земли на несколько сантиметров, я даже посмотрел на ковер, чтобы проверить, так ли это.
Потом в гостиной вновь возникает первая ассистентка, а я все еще продолжаю ощущать во всем теле небывалую легкость, знакомую мне только по редким и радостным сновидениям, и не понимаю, почему у ассистентки вдруг становится траурное лицо, почему она бросается к гуру и трогает его за плечо с озабоченным видом.
Гуру продолжает смеяться, покашливая и подрагивая всем телом, но, похоже, ассистентка думает, что он слишком громко смеется и слишком сильно вздрагивает, и вдруг я понимаю, что он вовсе не смеется.
Ассистентка держит его за плечо и тихонько постукивает по спине.
– Свами! Свами, – говорит она, – как ты себя чувствуешь?
Она старается удержать его в вертикальном положении, чтобы к нему возвратилось нормальное дыхание, но у нее ничего не получается, гуру кашляет все чаще и вздрагивает все сильнее, лицо его приобретает фиолетовый оттенок, хотя, может, мне это только кажется в свете заходящего солнца, он клонится вперед, несмотря на поддерживающую его руку ассистентки, она продолжает звать его: «Свами! Свами!» В ее бархатистом голосе слышится уже неприкрытая тревога.
Я тоже стараюсь удержать его, ассистентка предупреждает меня: «Осторожнее! Осторожнее!», словно речь идет о фарфоровой статуэтке или хрустальной вазе, древней и хрупкой, но гуру продолжает кашлять и клониться вперед. Он становится вдруг необычайно тяжелым, в три, четыре раза тяжелее, чем можно было ожидать, он, точно начиненный минералами валун, клонится к земле, удержать его невозможно, все наши усилия бесполезны.
