И когда культист-подмастерье победит в себе здравый смысл и будет всюду пихать философский камень, фениксов, аврору, пеликанов и всяческие маскароны-страшилища, у него получится романс, достойный уст самой рьяной приверженки культизма.
Все это легче, чем просить взаймы. И поскольку культисты пишут главным образом про рассветы и сумерки, то прежде всего следует отправиться в гардеробную солнца, где имеется огромное количество утренних и вечерних зорь с их перламутром, пурпуром и багрянцем, розовых колыбелей и золотистых плащей для рождающегося дня, бисера и жемчугов для слез розы:
В ювелирной мастерской культистов изготовляется текучий хрусталь для ручейков и хрусталь застывший для морской пены, сапфирные ковры для морской глади, изумрудные скатерти для лужаек. Для женской красы там заготовлены шеи из полированного серебра, золотые нити для волос, коралловые и рубиновые губы для физиономий, руки из слоновой кости для лап, дыхание амбры для пыхтения, алмазная крепость для груди, сверкающие звезды для глаз и огромное количество перламутра для щек; поэты-садоводы предпочитают это изготовлять из зелени: у них припасена для губ гвоздика, розы и лилии – для щек, аромат жасмина – для дыхания. Еще существуют поэты-мороженщики[259] – они все изготовляют изо льда и снега; круглые сутки не прекращается у них снегопад, и к женщинам в их стихах нельзя приблизиться иначе, как на санях, предварительно облекшись в шубу и теплые сапоги: руки, лоб, шея, груди – все ледяное и снежное, ни дать ни взять Монкайо.
Усвой себе вышеизложенное, и станешь настоящим культистом. Пиши заумным языком разный вздор, вставляя куда попало возможно больше латинских слов из словаря Калепино.
Да сохранит и да помилует всевышний кастильский язык и да научит нас Лопе де Вега прозрачной ясности своей поэзии!
Час воздаяния, или Разумная Фортуна{6}
Разыгралась однажды у Юпитера желчь, и поднял он крик, да такой, что земле жарко стало; ибо нехитрая штука задать жару небесам, коли самолично на них восседаешь.
Пришлось всем богам, хочешь не хочешь, плестись по его велению на совет. Марс, сей донкихот небожителей, меча громы и молнии, явился в шлеме, при оружии и с символом виноградаря – копьем[261] наперевес, а бок о бок с ним Бахус, придурковатое божество: на голове – колтун виноградных листьев, глаза заплыли, из пасти – винная отрыжка, язык не слушается, ноги выписывают кренделя, мозги задурманены вином.
С другого конца приковылял колченогий Сатурн – бука и детоед, тот самый, что уплетает собственных отпрысков за обе щеки. За ним притащился водянистый бог Нептун, мокрый, хоть выжимай, держа заместо скипетра стариковскую челюсть (в просторечии трезубец), бог, заляпанный илом, опутанный водорослями, насквозь провонявший рыбой и прочей постной дрянью, а сточные воды с него так и льют, мешаются с угольной пылью Плутона, который плетется позади.
Сей бог, издавна обернувшийся чертом, столь густо перемазался копотью и смолой, столь крепко прокурился порохом и серой, столь плотно окутал себя непроницаемой темнотою сочинений модных стихотворцев,[262] что его не могла прошибить даже ярая сила Солнца, идущего ему вослед, сияя медным ликом и бородой сусального золота. Это красное бродячее светило, мотающее пряжу нашей жизни,[263] любимец цирюльников,[264] охотник до гитар и переплясов, нижет и вяжет день ко дню, век за веком и с помощью житейских невзгод и чрезмерно обильных ужинов спроваживает нас на кладбище.
Прибыла и Венера, чуть было не сокрушив меридианы грузным ободом юбок, подминая пышными оборками все пять зон, от полярной до тропической, в спешке недокрасивши рожу и закрутив волосы вкривь и вкось пучком на черепушке.
Следом за ней пришла Луна, нарезанная на ломтики, словно серебряный реал на куарто, лампада- четвертушка, ночная сторожиха, за чей счет мы сберегаем фонари да свечи.
С превеликим шумом прискакал, отфыркиваясь, бог Пан, ведя за собой целых два стада божков и фавнов, козлоногих и парнокопытных. Все небо кишмя кишело манами и пенатишками, лемурами и прочей божественной мелочью.[265]
Боги уселись, богини развалились в креслах, все повернулись мордами к Юпитеру с благоговейным вниманием; а Марс поднялся с места, загрохотав, подобно кухонной утвари, и с самой блатной ухваткой давай его отчитывать:
– Лопни твоя печенка, великий вседержатель небесного притона на горных высях! Распахни наконец хлебальник и соизволь вякнуть, а то ты уж вконец раздрыхался!
Едва сии глумливые речи достигли слуха Юпитера, как он тотчас же в гневе схватился за молнию и высек искру, хотя в пору было взяться за опахало, чтобы подул ветерок, ибо стояло лето и вселенная изнемогала от зноя. Засим произнес он громовым голосом:
– Заткнись! Позвать мне сюда Меркурия!
Никто и моргнуть не успел, а Меркурий уже тут как тут, прилетел, – в руке палочка, как у фокусника, на голове шлем-грибок и на пятках крылышки.
Юпитер молвил:
– Летучий божок, оторвись-ка стрелой на землю, ухвати Фортуну за рваный подол и волоки ее сюда, да так, чтоб в единый миг она тут оказалась!
Тотчас же олимпийский сплетник привязал к ногам двух птичек заместо шпор и был таков; никто его не успел хватиться, как он уже опять появился на том же месте, ведя Фортуну, как мальчик-поводырь ведет
