слепца. Та шествовала на ощупь, одной рукой опиралась на посох, другой тащила на веревке собачонку. Обуви на ней не было, а стояла она на шаре и, перебирая по нему ногами, продвигалась вперед, сама же служила ступицей громадному колесу, затянутому нитями, косицами, тесьмами и жгутами, что сплетались и расплетались, по мере того как оно вертелось.
С нею пришла Удача-судомойка, грубая галисийка, с блестящей, как зеркальце-манок, лысой головой,[266] украшенной одной-единственной прядью, в которой еле хватило бы волос на парочку усов. Прядь была скользкая, как угорь, вилась вьюном, едва Удача раскрывала рот. Стоило только посмотреть на ее руки, сразу понятно становилось, на что она живет: скребет и моет бадьи Фортуны, выливает из них все, чем Фортуне случится их наполнить.
У богов при виде Фортуны лица перекосились, а иные из них скрыть не могли, что их прямо с души воротит.
Она же заговорила, заикаясь, скрипучим, мерзким голосом, ни на кого не глядя:
– Глаза мои давно распростились со светом и уснули непробудным сном. Поэтому я не знаю, кто вы такие, что собрались здесь. Однако я обращаюсь ко всем вам, и прежде всего к тебе, о Юпитер, к тому, кто харкает молнией под кашель туч. Скажи, зачем тебе вздумалось звать меня, после того как за столько столетий ты ни разу обо мне не вспомнил? Может статься, ты и все твои боженята позабыли о моем могуществе? Потому-то я играла тобой и ими, как людьми.
Юпитер же ответствовал ей свысока:
– Пьяная баба, мы столь долго не препятствовали твоим сумасбродствам, безрассудным выходкам и лихим проделкам, что смертные решили, будто богов не существует, небо пусто, а я вовсе никуда не гожусь. Они жалуются, что ты воздаешь почести за преступления, а грех награждаешь, как добродетель; возводишь на судейский помост тех, кого надо бы вздернуть на виселицу, даришь почетные звания тем, кому давно пора отрезать уши, разоряешь и унижаешь всех, кого следует обогатить.
Фортуна изменилась в лице и, вспылив, возразила:
– Ума мне не занимать, дело свое я знаю, и шарики у меня работают что надо. А вот ты, обозвавший меня дурой и пьяницей, в свое время лопотал, как гусак, подбираясь к Леде, рассыпался дождем перед Данаей и был для Европы inde toro pater,[267] и еще сто тысяч раз колобродничал и проказил; а все эти особы, что тут восседают, тоже не больно важные птицы, безголовые стрекотуньи – сороки и сойки, чего обо мне никак не скажешь. Разве моя вина, если я одного не оценила по достоинству, а другого не наградила за добродетель? Многим предлагаю я услуги, а они и ухом не ведут; теперь же, выходит, я повинна в их ротозействе. Иному даже руку лень протянуть, чтоб взять у меня, что ему положено, а другой, глядишь, уже выхватил кусок из-под носа у раззявы. Не так уже много тех, кого я согласна обласкать, зато куда больше таких, кто норовит взять меня силой. Многие похищают у меня блага, им не предназначенные, но мало кто умеет сохранить добро, полученное из моих рук. Сами же упустили свое, а клепают на меня, будто я у них отобрала. Есть и такие, которым то и дело чудится, что облагодетельствованные мной не сумели воспользоваться выпавшим на их долю счастьем, хотя сами они распорядились бы им еще хуже. Счастливцу завидуют многие, несчастного презирают все. Вот перед вами моя верная служанка, без нее я и шагу не ступлю. Имя ей – Удача. Выслушайте ее и наберитесь ума-разума от судомойки.
Тут Удача как запустит свою трещотку и давай болтать:
– Я женщина доступная, предлагаю себя каждому встречному-поперечному; многим довелось со мной повстречаться, немногие сумели мною овладеть. Я Самсон в женском обличье, вся моя сила в волосах. Кто ухватил меня за гриву, тому и хозяйка моя не страшна, уж он-то из седла не вылетит, как она ни брыкайся. Я расчищаю ей путь, указываю ей дорогу, а люди меня же бранят за то, что не воспользовались случаем себе на радость да на корысть. А сколько чертовых присловий среди людей по их собственной глупости! «Кто бы мог сказать? Не думал, не гадал! Недоглядел! Знать не знал! И так сойдет! Подумаешь! Бог дал, бог взял! Завтра, завтра, не сегодня! Успеется! Подвернется случай! Прозевал! Сам понимаю! Не глупей других! Как- нибудь обойдется! Авось вывернусь! Слезами горю не поможешь! Хочешь верь, хочешь нет! Не в таких переделках бывали! Придет время, будет и пора! Не мытьем, так катаньем! Вот это мне по нраву! А ему-то что? На мой взгляд… Да быть не может… И не заикайтесь! Бог не выдаст, свинья не съест! Гори все огнем! Двум смертям не бывать! Ну и влип же я! Дело верное!.. Что там ни говори… Семь бед, один ответ! Невозможно! Как мне везет! Я своему слову хозяин! Поживем – увидим… Говорят, что… Авось да небось…» И, конечно, любимая поговорка всех упрямцев: «Капля камень точит».
Вся эта дребедень виной тому, что человек зазнался, стал нерадив и бесшабашен. Людская глупость – лед, на котором я того и гляди поскользнусь; это палка в колесо моей хозяйки, камень на пути ее шара. Эти рохли не могут вовремя за меня ухватиться, и не моя вина, если им вечно чего-то не хватает. Сами же преграждают дорогу колесу моей хозяйки похлестче, чем рытвины да колдобины, а потом пеняют на нее за то, что она-де колесит вкривь и вкось. Почему они цепляются за колесо, когда отлично знают, что оно вращается непрестанно и выносит их наверх лишь затем, чтобы потом сбросить вниз? Солнцу случилось остановиться,[268] колесу Фортуны – никогда. Иной, пожалуй, возомнит, будто крепко-накрепко прибил его гвоздем, ан, глядь, – оно от таких стараний только ускорило свой неукротимый бег Колесо это перемалывает радости и горести, подобно тому как перемалывает время человеческие жизни, а вместе с ними мало-помалу все, что существует на свете… Вот тебе мой сказ, Юпитер. Кто сумеет, тот пусть и ответит.
Фортуна меж тем заново собралась с силами, завертелась словно флюгер, закрутилась на манер штопора и молвила:
– Удача поведала вам обо всех неудачных обвинениях, что сыплются на мою голову, однако я, со своей стороны, хочу сполна воздать тебе, Всемогущий Громовержец, и всем здешним охотникам до амброзии и нектара, хоть я держала, держу и буду держать вас всех в руках точно так же, как самый жалкий сброд на свете. Придет, надеюсь, время, когда вы, именующие себя божествами, передохнете от голода и холода, ибо никто не принесет вам в жертву даже кровяной колбасы,
– Чтоб тебе пусто было от подобных пожеланий, – сказало Солнце. – Как осмелилась ты глумиться над нашим могуществом в столь кощунственных выражениях? Да пусть мне только дозволят, а уж я, Солнце, поджарю тебя на огне летнего зноя, испепелю свирепым пламенем, сведу с ума дремотной истомой.
– Лучше ступай да займись-ка осушкой трясин, – ответила Фортуна. – Даруй плодам зрелость, врачу – больных лихорадкой, ловкость – ногтям тех, кто ловит блох под твоими лучами. Видала я, как ты пасешь коров,[269] видала и то, как ты бегаешь за девчонкой, а ей и дела нет, что ты Солнце, наводит, негодница, тень на ясный день. Не забывай, что у тебя собственный сын сгорел. А посему зашей себе пасть и не мешай говорить тому, кому пристало.
Тогда-то, сурово насупившись, Юпитер произнес такие слова:
