– Что ты говоришь, что же особенное выделывала я в твоих экипажах?
– Боже мой, маменька, вы сами знаете что, я возила вас потому только, что вы уж очень любили ездить в карете, но как только я где-нибудь выходила и вы оставались одна, вы тотчас же начинали играть с кучером в карты.
– Я тут не нахожу ничего дурного, но это не нравилось князю, вы не поверите, как это повредило мне в его мнении.
– Полно болтать-то, велика фигура, твой князь, вспомни, как его возили каждый вечер от нас полумертвым от пьянства, прислужники из ресторана тащили его в карету.
– Да разве дурно напиваться, почти все знатные иностранцы, которых я знаю, позволяют себе это развлечение. Английские лорды также не лишают себя…
– И, наконец, – возразил Дюрозо, – госпоже Гратанбуль вовсе ни к чему осуждать пьянство.
– Что он говорит?
– Учите вашу «Свадьбу Фигаро»!
– А вы старайтесь мне подсказывать, вместо того чтоб спать в вашей норе, как это с вами часто случается.
– Я сплю только тогда, когда ты играешь, мой милый, я не виновата, что ты производишь на меня такое действие.
– Госпожа Гратанбуль, я вам не отвечаю, я слишком уважаю ваш парик.
– Я полагаю, мой парик много лучше твоих полос, которые очень похожи на кустарники.
– Ну, полно, не сердись, мама, – вмешалась Альбертина, – и не трогай волос Дюрозо, а то сама попадешься…
– А зачем же ты мне говоришь глупости насчет твоих экипажей… как будто я не умею себя держать.
– Я вам не говорю глупостей… но я повторяю, что мое расположение к вам и желание вам делать приятное не раз причиняли мне много вреда. Например, в тот день, когда я получила приглашение на завтрак к богатому оружейнику в Марселе… к человеку, которого все называют миллионером… из жадности вы потребовали, чтоб я везла с собой вас, и я имела глупость на это согласиться.
– Ну, если этот господин и миллионер, так что же из этого, что значит миллионеру накормить лишнего человека за своим завтраком. Мне рассказывали, что там едят разные редкие вещи и пьют ливанское вино. Я и подумала вот как вкусно, вот деликатес – турецкое вино, ну как не поехать.
– Вы ошибались, госпожа Гратанбуль, Ливанская гора не в Турции, а в Палестине, в Ливане находятся Кальвер, Фавор, гора Кармель.
– Не знаю, было ли это вино с горы Карамель, но оно было только совсем не сладкое, оно горчило, но все-таки я очень довольна, что его пила.
– Ах, мамаша, ваше обжорство наделало мне много бед, этот миллионер позвал меня одну, а я ему привезла гостей.
– Довольно, довольно…
– Это, верно, его рассердило, с тех пор о нем ни слуху ни духу нет.
– Но ты не досказала, дело в том, что с нами была собачка, без умолка лаявшая, ты сама захотела взять ее с собой. Очень может быть, что господин этот не любит собак и за это на тебя рассердился.
– Это мило, – вскричала Зинзинета, – о, бедный ружейник! Воображаю, какой для него был приятный сюрприз!
– Какая жалость, что тут нет рояля, я сегодня могу петь. Пуссемар, моя крошечка, возьми свою скрипку.
Да, да он нам сыграет вальс!
– Я не знаю никакого вальса.
– Нет, ты играешь вальс из «Газели».
Пуссемар отправился за своим инструментом.
Все дружно и шумно встали из-за стола. Благородный отец принялся декламировать роль Мизантропа, останавливаясь время от времени перед некоторыми стульями, к которым он обращал свою речь.
Монтезума оставил «Дезертира» для говорящих картин, сообщив, что намерен танцевать Леандра, Дюрозо и Зинзинета запели дуэт Пикоро и Диего. Элодия залилась:
– Сжальтесь! Боги, сжальтесь над ней!
Альбертина, засучив рукава до самых плеч, поспешила к зеркалу и начала делать па из тарантеллы, подняв руки кверху, улыбаясь и посылая себе поцелуи.
Наконец госпожа Рамбур, всегда нежная после обеда, зажала Франсуа в угол комнаты с криком:
– Братец… А! Маленький братец… видишь ли ты этого черного, который к нам подходит, ах, как я его боюсь!
Франсуа, не подозревая, что с ним играют сцену из «Поля и Виржинии», тупо уставился на нее:
– Я не вижу вашего маленького брата и не вижу ничего черного, что бы к нам приближалось.
Но госпожа Рамбур продолжает почти детским голосом:
– Друг мой, в каком он положении, его ноги в крови… Не бойся, добрый черный!.. Ты очень страдаешь.
– Я! – вскричал Франсуа. – Я никогда не был болен во всю жизнь мою, у меня только болел коренной зуб, и тот кузнец мне выдернул толстыми щипцами.
Госпожа Рамбур зажала ему рот рукой и запела:
– Утомленный странствием долгим, взойдя на вершину скал, он утолит свой голод…
– Да я вовсе не голоден! – попытался вырваться Франсуа. – Я съел много крутых яиц перед вашим ужином!
Госпожа Рамбур снова зажала ему рот, хотя это ему весьма не по вкусу, и продолжила:
– О, добрый черный, сегодня я понимаю, что самый счастливый из смертных тот, который может оказать услугу своему ближнему. Ты хочешь пить?
– Нет, сударыня, я не хочу.
– Я видела неподалеку ручей, подожди меня.
И госпожа Рамбур побежала на другой конец зала, кривляясь, как обезьяна; подойдя к столу, она налила в пригоршню вино и, подскакивая, поспешила обратно к Франсуа, который смотрел на нее с изумлением, затем начала вливать ему напиток в рот, несмотря на его сопротивление.
В то время, когда эта сцена происходила в углу зала, господин Гранжерал остановился перед трактирщиком, сжимавшим бутылку коньяка, и начал ему декламировать громко и строго:
– Подобный поступок не извиняется, вы должны были бы умереть со стыда. Совершивший этот поступок навсегда посрамлен, вы человека осыпаете самым нежным вниманием, ласками, поцелуями, а когда я вас спрашиваю потом, кто он такой, вы едва можете назвать мне его имя.
– О каком человеке говорите вы? – вскричал трактирщик, совсем ошеломленный. – Если только я его знаю, я вам назову его имя. Я никого не ласкал, за коньяк ручаюсь, что он настоящий, самый лучший!
Гранжерал, вытерев пот с лица, крепко пожал Шатулье руку и продолжил:
– Поступок этот более бесчестен. Снизойти до того, чтоб предать свою душу, и если бы со мной случилось то же, то я повесился бы от раскаяния и стыда?
– Чтоб я повесился, сударь! – вскричал в ужасе трактирщик, делая усилия, чтоб освободить руку, которую все еще держал Гранжерал. – Нет, сударь, я не пойду вешаться. Вот мило… Нет, сударь я ничего не сделал такого, за что бы следовало меня повесить, слышите ли, ничего? У меня просили коньяку, я его принес, а вы говорите, что меня надо за это повесить. А если вы на меня злы, то это еще не резон наговорить мне кучу глупостей!
– Как, из Мольера глупости! – вскричал Гранжерал, выпуская в негодовании руку Шатулье. – Какой вы варвар, настоящий вандал, посмотрим, каков ваш коньяк…
– Вы меня очень конфузите, сударь!..
– Я играл вам сцену из «Мизантропа»… впрочем, ваш испуг доказывает мне, что я хорошо исполнил свою роль, хорошо изобразил человека озлобленного светом. Это мне льстит, это похвала моему таланту. Благодарю вас, тысячу раз благодарю.
– Не за что, сударь, но в другой раз, прошу вас, предупредите меня, когда вы сцену захотите сыграть…
