Сатирические очерки

Некоторые высказывали мнение о необходимости обновить министерство внутренних дел. Я очень этого боюсь. И действительно, если каждый новый министр будет тянуть за собой новых людей и устанавливать в этом благословенном ведомстве, которое всегда отличалось беспорядками, новые порядки, то ничего нового в этом не будет.

Итак, храни тайну, тайна прежде всего, дабы со мной не случилось никакой неприятности, если я буду продолжать писать тебе в том же духе. А пока прими пожелания спокойной ночи от твоего друга

Фигаро.

Литература Беглый обзор истории и характера нашей литературы. Ее нынешнее состояние. Ее будущее. Наши взгляды[421]

Политика – центральная тема, поглощающая и заполняющая в наши дни все место, предоставляемое страницами газет любознательности публики, – мешала нам до сих пор выделить литературе в нашей газете место, принадлежащее ей по праву. Мы не забыли, однако, что литература является выражением и подлинным термометром культурного уровня народа, мы не относимся также к числу людей, полагающих заодно с иностранцами, что по окончании нашего золотого века в Испании исчезла любовь к изящной словесности. Нет, мы думаем, что и в пору своего расцвета наша литература носила специфический характер, которому предстояло либо измениться с течением времени, либо вынести самому себе смертный приговор при нежелании считаться с новшествами и тем философским духом, который стал обозначаться на европейском горизонте. Насыщенная ориентализмом, переданным нам арабами, пронизанная религиозной метафизикой, литература наша – и это можно сказать с уверенностью – была скорее блестящей, чем основательной, скорее поэтической, чем конкретной. В ту пору, когда писатели наши могли делать только одно: неизменно вращаться в пределах одного и того же тесного круга, когда самый язык наш не успел еще сформироваться и сложиться, в мире появилась одна идея, религиозная в своей основе и политическая по последствиям; идея эта, пробудившая у других народов дух исследования, преследовалась и подавлялась в Испании и явилась для нас тем пес plus ultra, [422] который обрек нас на застойное существование. Реформация открыла новые пути перед народами Германии и Англии, принявшими ее с упованием; если она и не восторжествовала во Франции, то все же обладала там достаточным влиянием для того, чтобы смягчить и уморить порывы слепого фанатизма. Люди, осмелившиеся открыто бороться с нею, не решились, однако, дать полную волю религиозной реакции, явно опасаясь, что пресечение религиозной созерцательности заставило бы народы, уже умудренные примером, устремиться по новой тропе, открывшейся перед ними. Отсюда – терпимость, к которой вынуждены были прибегнуть законодатели как в религии, так и в политике; она-то и подготовила во Франции век писателей-философов, взрастивших в умах первые побеги революции, неизбежно ставшей кровавой, поскольку ее утверждали не убеждением, а насилием. Испания оказалась дальше других от очага новых идей; идеи, уже давно устаревшие в других странах, были для нее идеями новыми, ибо, совсем недавно освободившись от долгого мусульманского ига, она все еще видела в католицизме спасший ее палладиум. Кроме того, семь столетий войн и религиозных раздоров сделали ее чрезмерно фанатичной: удивительно ли после этого, что реформаторский пыл едва задел ее граждан, гораздо более занятых своими внутренними распрями, чем участием в общем движении, от которого с давних пор ее отделили чисто местные интересы. Наоборот, она стала убежищем для потерпевших крушение в других краях; сюда устремились воздвигать крепости против вторжения реформации люди, у которых реформация выбила из рук оружие на их родине, и религиозные преследования, приправленные колонизаторским и апостолическим рвением, толкавшим нас к открытию новых миров, дабы препоручить их небу, удушили на долгое время всякую надежду на прогресс. Мы смогли даже подыскать для себя кое-какое оправдание. Слава, поэзия наций-завоевательниц, делала для нас более легкими цепи, которые мы наложили на множество покоренных народов и которые превращались для нас в золотые силою завоеванного нами драгоценного металла. Стоит ли удивляться, что старая Испания променяла свою внутреннюю свободу на владычество за рубежами, если в самое недавнее время мы могли видеть великую нацию, почитавшую себя куда более передовой, нацию, которая, казалось бы, стряхнула с себя навеки всякую тиранию ценою кровопролитнейшей революции, если мы, повторю еще раз, видели, как она возложила венец на нового тирана, а ему, для того чтобы одной рукой надеть на себя императорскую корону, стоило только протянуть другую и предложить самым неистовым из республиканцев недолговечные лавры и мишуру кратковременных завоеваний.[423]

В Испании местные причины прервали интеллектуальный прогресс и тем самым неизбежно задержали ее литературное развитие. Смерть национальных свобод, получивших губительный удар в пору крушения комунеросов, к тирании религиозной прибавила тиранию политическую, и если мы на протяжении века сохраняли все же свое литературное первенство, то это явилось естественным результатом полученного ранее толчка, а самая литература наша не приобрела строго познавательного и философского характера, иначе говоря не стала полезной и прогрессивной. Отданная во власть воображения, она широко открыла двери поэтам, но не прозаикам, так что даже в пределах золотого века мы могли бы назвать лишь крайне ограниченное число писателей мыслящих.

Если бы мы, опустив писания мистические, богословские и затейливые морально-метафизические трактаты (из каковых у нас составилась бы «Древняя библиотека», к несчастью, куда более полная, чем во всякой другой литературе), пожелали бы поискать прозаиков, нам пришлось бы забраться в область истории. Солис, Мариана и некоторые другие действительно сумели прославить музу Тацита и Светония.[424] Хотя все же необходимо признать, что и эти писатели выказали себя скорее светилами в области языка, чем истолкователями событий своего времени: следуя народным преданиям, сами они не сделали ни шага вперед, рассматривая сказки и легендарные поверья, как реальные политические силы; они гораздо больше стремились выказать свои дарования в области изящного стиля, чем обнаружить движущие силы событий, о которых им надлежало повествовать. Сочинения их больше похожи на сборники разрозненных отрывков и материалов, на собрание речей, которые, очевидно, когда-то произносились публично, чем на научную историю. Вследствие неумения делать различие между хроникой и историей, между историей и романом, они сумели заполнить много томов, не написав, однако, ни одной книги.

Роман, порождение голой фантазии, оказался полнее представленным в нашей литературе и к тому же в такое время, когда этот жанр оставался еще неведомым для всей остальной Европы: ведь даже рыцарские романы – и те впервые зародились на Пиренейском полуострове. В этой области мы можем назвать отличных, хотя и немногочисленных писателей. «Хитроумного идальго», этого предельного достижения человеческого гения, было бы достаточно для увенчания нас лаврами, даже если бы у нас не было других, присужденных за весьма значительные, хотя и не столь исключительные заслуги. Впрочем, эпоха романа длилась недолго, и после Кеведо проза была снова предана забвению, из которого временно извлекла ее кучка избранников, словно затем, чтобы дать литературному миру образчик того, что возможно было совершить в этом жанре языку и гению испанского народа.

Вскоре после этого литература нашла себе пристанище в театре, но не для того, конечно, чтобы провозгласить идеи прогресса: она едва сумела устоять на ногах и кончила тем, что выродилась.

В конце минувшего века снова блеснула было искра надежды, некоторая видимость возрождения, которое, возможно, было бы доведено до конца, если бы политические волнения не заставили растоптать семя, брошенное еще в счастливые годы правления Карла III.[425] Поскольку толчок был дан, то кое-какие последствия естественно вытекли из этой причины. Длительный мир, установившийся в Европе, оцепенение и рабство, охватившие народы, сделали тиранов менее пугливыми, и хотя наиболее прозорливые из них уже чуяли глухой шум, предвещавший бурю, но само собою понятно, что взрыв должен был произойти не в Испании. Умонастроения у нас были таковы, что когда, наконец, взрыв произошел,[426] испанское правительство не проявило никаких признаков страха перед революционной заразой. Напротив, оно само явилось одним из источников распространения новых идей, поддержав восстание первых американских колоний,[427] отложившихся от метрополии. Одним словом, в конце прошлого века в Испании появилась молодежь менее апатичная и более склонная к наукам, чем это наблюдалось в предыдущие