– Понимаешь, это только кажется, что мои недостатки делают меня слабой, а на самом деле они придают мне силы. Не физические, но силу сердца и духа.
Апплес вздохнула и притянула меня к себе.
– Ты всегда была не от мира сего, – пробормотала она, уткнувшись мне в волосы. – Наверно, поэтому я так люблю тебя.
Я отодвинулась, чтобы посмотреть ей в лицо.
– Я не хочу, чтобы ты меня изменила, – сказала я.
Апплес всегда ловко маскировала свои чувства, но тут она не сумела скрыть разочарование.
– Прости, – сказала я.
– Прощать нечего. Ты должна поступать так, как считаешь правильным.
– У меня такое ощущение, что я тебя предаю.
– Кэсси, – сказала Апплес, – ты никогда не сможешь меня предать.
Но на следующий день она уехала из родительского дома.
Апполина
Жизнь жестока.
А может быть, мне. Следует сказать – «смерть жестока», ведь на самом деле я уже не живая. Все считают, что смерть жестока, потому что для всех смерть – это конец, точка, а для меня нет. Значит, такое высказывание мне не годится.
Ладно. Выразимся так: «Бессмертие жестоко».
По крайней мере для меня.
Пришлось уехать из дома. Просто сил не было оставаться там. Ведь я четыре года ждала, живя рядом с Кэсси, когда наконец превращу ее, а она отказалась. Только я даже представить себе не могла, как мне будет ее недоставать. Без родителей мне тоже тошно, но это дело другое – я никогда не была с ними так близка, как Кэсси. А без нее я жить не могу, и разговаривать с ней только по телефону и видеться пару раз в неделю мне мало!
И беда еще в том, что, когда я ее вижу или говорю с ней по телефону, мне больно. Впрочем, сейчас мне, по-моему, от всего больно.
Я часто думаю о Сэнди Браунинг – в школе она была моей лучшей подругой. Пока мы не перешли в старшие классы, мы не разлучались. А потом на нее начали наваливаться приступы черной меланхолии. Обычно невозможно было заметить, что на нее вот-вот накатит приступ. Как с тучами – вдруг надвинутся откуда ни возьмись и совсем скроют солнце. Когда я обнаружила, что она наносит себе порезы, руки и живот у нее были все в мелких шрамах. Я не могла этого понять, и мы отдалились друг от друга.
Однажды она попыталась мне объяснить, почему некоторые начинают покрывать себя порезами. Для этого, сказала она, есть две причины. Некоторые люди ничего не чувствуют, а если они наносят себе раны, то сразу оживают. А другие – вроде нее – постоянно испытывают какой-то темный гнет и отчаяние, порезы помогают им сбросить эту тяжесть.
Тогда я ее не поняла – не могла представить себе, каково это, когда в душе постоянно нарастает мрак, а теперь мне это хорошо знакомо. С тех пор как Кэсси отказалась от превращения, на меня все время что-то давит, и эту тяжесть ничем не облегчить. Бывает, мне чудится, будто я выпущу ее из себя, если дам ей выход, но мне порезы не помогают. Однажды я полоснула бритвой по венам, но кровь только чуть-чуть выступила, и порез сразу же начал затягиваться. Через полчаса от него и следа не осталось.
А Сэнди без этого жить не могла. Их семья переехала куда-то за год до того, как я превратилась в вампира, и я понятия не имею, что с Сэнди сталось. Я жалею, что не осталась для нее хорошей подругой. Я много о чем теперь жалею.
К примеру, о том, что завела с Кэсси разговор насчет ее превращения.
Иногда я думаю, почему мне так хочется ее превратить: ради того, чтобы она избавилась от своих болячек, или ради меня самой – чтобы не быть одинокой?
Наверно, это неважно.
Но сейчас-то я очень одинока.
Я живу на Банковской улице в маленькой квартирке над магазином «Травы и специи. Натуральные продукты». Мне здесь нравится. Днем тут все как в обычном квартале – вдоль Банковской улицы выстроились магазины: магазин видео, магазин комиксов, книжный магазин для геев, рестораны, а на боковых улицах располагаются жилые дома. Но с наступлением ночи кварталы вокруг клубов, таких, например, как «Бэрримор», становятся местами охоты для мне подобных. Здесь собирается самая лакомая добыча. Из всех щелей в надежде поживиться за счет любителей музыки и театра выползают парни, мнящие себя крутыми, другие подонки и всякая шваль.
А на них охочусь я.
Но даже то, что я не даю им совершить их грязные делишки, приносит мне теперь мало радости. Уж слишком я одинока. Дело не в том, что мне ни с кем не подружиться. С тех пор как меня превратили, с этим нет проблем. Дело в том, что у меня больше нет опоры, нет нормального прибежища. Ни дома нет, ни семьи. Есть только эта квартира, моя работа в кофейной лавке и моя охота. И сблизиться я ни с кем не могу, даже если кто-то мне приглянулся. Ведь я тут же вспоминаю, что буду такой, как сейчас, всегда, а они начнут стареть и умирать. Иногда мне чудится, что я так и вижу, как это происходит, вижу, как умирают клетки, как люди стареют. Если б я жила дома, пришлось бы мне наблюдать, как это происходит с Кэсси и с родителями, так что домой возвращаться нельзя.
И вот я решила отыскать ту женщину, которая меня превратила.
Это оказалось трудней, чем я думала. Я даже не представляла, с чего начать. Почти весь декабрь и январь я проторчала вблизи Гуманитарного центра, ведь она выискала меня там после концерта. Два месяца я рыскала по клубам и концертам, считая, что скорей всего мне может повезти в таких местах. «Зэпход Библеброкс 2» закрылся в конце ноября, а «Бэрримор» – он недалеко от меня – до сих пор работает, так что я наведываюсь туда почти каждый вечер. Скольжу мимо швейцара, как невидимка. Мне действительно удается быть почти невидимой – не спрашивайте, как это делается. Может, поэтому мне и не найти мою незнакомку, но слежку я не бросаю.
Я часто бываю в районе рынка, заглядываю в «Рэйнбоу», «Меркюри Лэндж» и в другие такие же крутые местечки. Мне кажется, она могла бы проводить время там.
В начале декабря я ходила на концерты классической музыки в Национальный центр искусств. Забиралась даже подальше – в Центр Корела. Ездила иногда на концерты в Уэйкфилд, в гостиницу «Черная овца».
Но моего скудного жалованья в кофейной лавке и мизерных чаевых не хватало, чтобы покрывать такие расходы, и я начала пробавляться кошельками моих жертв, лишая их не только крови, но и денег. И тут уж мое чувство собственного достоинства упало до нуля: мало того, что меня донимала депрессия, мало того, что никаких сдвигов в поисках моей незнакомки не наблюдалось, так я еще стала низкопробной ворюгой, не говоря уж о том, что и убивать мне нет-нет да случалось. Пришлось, например, прикончить еще одного парня: узнав, что он насилует свою сестренку, я до того рассвирепела, что выпила у него сразу всю кровь. И что странно, при этом я внушаю всем доверие, я ведь вижу, как ко мне относятся, и понимаю, что пока еще умею владеть собой. Но в душе у меня такой раздрай, что иногда я дивлюсь, как выдержала еще один день и не свихнулась. Я чувствую себя до того невезучей!
И так будет со мной всегда?
Одна только Кэсси что-то почуяла.
– Что с тобой? – спросила она, когда я зашла к ней на рождественских каникулах.
– Ничего, – ответила я.
– Ну еще бы! То-то ты как в воду опущенная каждый раз, как я тебя вижу. – Она отвела глаза, а когда снова посмотрела на меня, между бровей у нее была маленькая морщинка. – Это все из-за меня, да? Потому что я не захотела стать… такой же… как…
– Как я, – договорила я за нее. – Чудовищем.
– Ты не чудовище.
– А кто же я? То, чем никто ни за какие деньги не согласился бы стать.
– Тебя же не спрашивали, – возразила Кэсси.
– Вот именно. И тебя я ни в чем не виню. Кто бы, когда бы
