Жан Жеди, убив доктора Леруа и получив пять золотых, убежал в сторону Курбвуа, унося с собой сына Сигизмунда.
В конце моста он поспешно повернул направо и спустился с набережной к реке. Тут он остановился, задыхаясь от усталости, и взглянул на маленькое создание, которое готовился убить так же, как убил старика.
Ребенок, которому было всего два года, не мог сознавать, какая опасность ему угрожала, тем не менее он инстинктивно понимал, что попал в чужие руки, и боялся. Он не плакал, но пристально глядел на бледное лицо Жана Жеди и крепко держался за его платье своими маленькими ручонками.
Убийца доктора, убежденный, что на берегу никого нет, поднял ребенка над головой и хотел бросить в Сену, но вдруг малютка прошептал слабым голосом:
— Не делай бобо мальчику.
С Жаном Жеди произошло нечто странное и непонятное. Он медленно опустил руки и взглянул на ребенка, который успокоился и своими маленькими ручками гладил его по лицу.
— Черт возьми! — прошептал Жан Жеди. — Трудно убить его. Ты выиграл дело, бедняжка! Черт меня возьми, если я тебя утоплю… Ты слишком хорош. Ну, малютка, поцелуй меня!
Злодей подставил свою щеку ребенку, снова поднялся на набережную и, продолжая бежать, вышел на дорогу в Нельи. Он тихо пошел по боковой аллее, как вдруг в ста шагах от моста заметил неподвижно стоявший фиакр и хлопотавшего около него человека.
Это был Пьер Лорио, который, подняв упавшую лошадь, связывал веревками дышло, чтобы как- нибудь доехать до Парижа.
Жан Жеди прошел мимо, так как ему не было никакого дела до сломавшегося фиакра. Он шел очень скоро, почти бежал, но вдруг остановился. Странная дрожь пробежала по всему его телу; в глазах потемнело, в груди он почувствовал сильную боль.
«Что я такое чувствую? — спрашивал он себя, не выпуская из рук ребенка. — Точно я пьян, а между тем я ничего не пил. В той бутылке, которую она мне дала, было не больше двух стаканов, я не мог опьянеть. Это просто усталость и ничего больше!»
Боль успокоилась, и Жан Жеди снова пошел вперед. Но он чувствовал, что ноги слабеют, в ушах шумит, в горле пересохло.
Он спешил дойти до Парижа, но уже спрашивал себя: удастся ли ему это?
Он принужден был снова остановиться, так как с трудом мог дышать, боль в груди усиливалась. Ему казалось, что внутри — раскаленное железо.
— Черт возьми! — повторил он. — Что это такое?… Внутри точно огонь! Если бы я мог погасить его!…
Он опустился на колени и жадно начал пить из лужи. Боль исчезла. Он поднялся, взял ребенка и опять пустился в путь, по-прежнему идя большими шагами, но шатаясь, как пьяный.
Наконец он дошел до заставы Звезды и оказался на Елисейских полях. Он остановился в третий раз. Ему казалось, что деревья танцуют, земля уходит из-под ног. Страшные судороги сводили ноги.
— Я не могу идти, — прошептал он едва слышно. — Вероятно, мне мешает ребенок. Он очень тяжел для своих лет… Ба! Оставлю его, он, наверное, найдет кого-нибудь, кто возьмет его… Это будет для него даже лучше, чем оставаться у меня.
Он подошел к одному из домов, построенных вдоль аллеи, обнял ребенка и положил его в подъезд, чтобы предохранить от дождя, а сам продолжил путь.
Но боль все усиливалась.
Яд, налитый Клодией, делал свое дело. Жан прошел еще шагов сто, затем в страшных судорогах упал на землю, испуская хриплые крики и стоны.
Два городских сержанта, делавших обычный обход, услышали крики и подошли к несчастному, положение которого показалось им серьезным, и отнесли умирающего в госпиталь Божон, где его положили на хорошую постель, вокруг которой собрались сторожа и дежурные доктора.
Один из докторов, еще молодой человек, сразу угадал в чем дело и прописал сильное противоядие. Но, к несчастью, прошло уже много времени, и в продолжение целого месяца Жан Жеди был между жизнью и смертью, во всяком случае, гораздо ближе к последней.
Но наконец опасность миновала, и началось медленное выздоровление.
Прошло еще два месяца, прежде чем он совершенно оправился.
Вместе с выздоровлением к нему возвратилась память и способность рассуждать. Болезнь, от которой он чуть не умер, казалась ему непонятной.
Однажды он спросил доктора, что это за болезнь.
— Вы были отравлены. Не подозреваете ли вы, кто бы мог это сделать? Нет ли у вас врагов?
Слова доктора были лучом света для Жана Жеди: он вспомнил бутылку мадеры, которую выпил залпом. Бутылка объясняла все. Незнакомцы из Нельи были преступнее, чем он сам, они прибегли к яду, чтобы избавиться от сообщника, который мог их узнать и стать опасным. Жан Жеди нисколько не сомневался в этом, но не мог донести на своих убийц, не выдав самого себя. Поэтому он ответил доктору довольно достоверной басней.
Сохранив про себя тайну преступления, он поклялся отомстить, если представится случай.
Три месяца спустя после своего поступления в госпиталь Божон Жан Жеди вышел из него совершенно здоровым и еще имел в своем распоряжении десять луидоров: цена жизни доктора из Брюнуа.
В тот же самый день голова Поля Леруа скатилась с эшафота.
Жан Жеди желал во что бы то ни стало отомстить. Но он должен был признаться себе, что это нелегко.
Дом в Нельи был пуст; люди, сообщником и жертвой которых он был, рассеялись, как дым, не оставив никакого следа. Хозяин, которому они заплатили вперед, не знал их имен и считал их англичанами.
Тем не менее Жан Жеди продолжал розыски, но мы уже знаем, что они были напрасны, и только двадцать лет спустя странный случай свел его с Клодией Варни, превратившейся в мистрисс Дик-Торн, и он мог наконец надеяться привести в исполнение давно задуманное мщение.
Но, увы! Несчастье, казалось, преследовало его.
«Терпение, — говорил он себе, — не может быть, чтобы меня долго продержали в тюрьме!»
Жан Жеди не раз спрашивал себя, что сталось с ребенком, но не делал ничего, чтобы удовлетворить свое любопытство.
Пьер Лорио, кое-как укрепив сломанное дышло и привязав постромки, сел на козлы и шагом возвращался домой, сначала через аллею Нельи, затем через аллею Елисейских полей.
Он спрашивал себя: не справедлив ли предрассудок, что номер 13 приносит несчастье?
Проехав шагов триста от моста, он вдруг остановился, пораженный детским плачем.
Пьер Лорио был человек добрый и сострадательный. Он в одну минуту соскочил с козел и пошел на плач.
Пройдя шагов двадцать, он увидел маленького ребенка, плакавшего и протягивавшего к нему руки. Пьер отнес его к фиакру.
Бедняжка промок и трясся от холода; кучер отогрел его, как умел, и начал укачивать на руках, как заботливая кормилица.
«Вот так находка, — думал он, — какие негодяи могли оставить такую крошку в подобную погоду?»
Лорио обнимал малютку, который успокоился и замолчал.
«Но что я буду с ним делать? Оставить — не могу, но и взять — тоже, так как у меня и без того на руках сын моего покойного брата, что не особенно удобно для холостяка. А если я буду подбирать всех брошенных детей, которые попадутся мне дорогой, то чем буду я их кормить? Но нечего делать, придется отнести его в воспитательный дом: там о нем позаботятся».
Пьер Лорио устроил внутри фиакра нечто вроде постели из подушек, обитых старым бархатом, и
