не является необходимостью, ибо в реку я бросился добровольно. Поэтому нам остается только поверить, что дурные помыслы порождены исключительно страстями, страсти вводят в заблуждение сердце человека, омрачают его разум; но как только мы подчиним их себе и начнем управлять ими, так порожденные ими и окружившие нас сумерки рассеиваются и мы вновь смотрим на мир незамутненным взором.
Но завершим же отступление, сделать которое заставил нас сюжет, и вернемся к горестям, постигшим нашу героиню.
Проснувшись утром, Альфонс сказал брату:
— Я иду к маркизе, хочу посмотреть, какое у нее будет лицо, когда она станет просить прощения за свою низость... Хочешь пойти со мной, Теодор?
— Я буду лишним, присутствие мое принесет тебе только вред. А ты будь кроток и тверд одновременно. Выслушай все, что она тебе скажет; и прости ей, если она права. Но главное — никакой жалости! Впрочем, вряд ли она сумеет оправдать
тот поступок, коим она запятнала себя вчера прямо у тебя на глазах.
— Я не собираюсь верить ее оправданиям.
— Ах, дорогой брат, разве ты не знаешь, сколь доверчива любовь? Она легко докажет тебе, что ты ничего не видел, ибо прекрасно знает, что любящий супруг готов верить всему, что говорит его обожаемая супруга. Боюсь, что и из этого испытания она выйдет такой же чистой, как из истории с Дешаном. Тогда ты имел слабость поверить ей, а Дешан тем временем рассказывает всем, что супруга твоя дозволила ему все.
— Ах, не сыпь мне соль на старые раны! Сейчас я хочу залечить хотя бы те, которые она нанесла мне только что!
— Слова мои продиктованы исключительно дружеским к тебе расположением, — это оно заставляет меня быть жестоким. Я обязан рассеять застилающий твой взор туман лжи, и непременно это сделаю, ибо вижу, что ты хочешь быть обманутым, а значит, тебя обманут непременно. О, как нам приятно прощать тех, кого мы любим, какое умиротворение испытывает наше самолюбие, когда мы убеждаем себя не верить собственным глазам! А ты, брат мой, всегда был так мягкосердечен!
— Теперь ты убедишься в обратном, — ответил Альфонс и, пожав брату руку, устремился в апартаменты Эфразии. У дверей ее комнаты его попытались остановить, утверждая, что маркиза дурно провела ночь и теперь здоровье ее требует бережного к себе отношения.
— Порок не имеет права требовать снисхождения! — вскричал Альфонс, отталкивая горнич-
ную и силой отдергивая полог, закрывавший постель его супруги.
— Встаньте, сударыня, — сурово произнес он, — и отвечайте мне.
— Я больна, сударь, но, как бы плохо мне ни было, я подчиняюсь вашему приказу.
— Полагаю, вряд ли вы страдаете так же сильно, как те, кого вы заставили страдать.
Поспешно набросив на себя платье, маркиза промолчала.
— Нет, наденьте это, — велел Альфонс, подавая ей платье, которое было на ней вчера вечером. — На нем еще сохранилась та нечистая кровь, которую вы пожелали смешать с моей кровью. Отныне вам суждено каждодневно созерцать эти пятна, дабы вы ни на минуту не смогли забыть о вашем преступлении. Полагаю, наряд сей подойдет также и для савана: именно в нем я намерен похоронить вас.
— Ах, я готова сойти в могилу, лишь бы вы вернули мне ваше расположение.
— Значит, на преступление вас толкнуло желание добиться моего расположения?
— Я не совершила ничего, отчего могла бы его лишиться; а если вы не считаете меня достойной вашей любви, то хотя бы поверьте, что я по-прежнему достойна вашего уважения.
— Высокомерие ваше поистине не имеет границ!
— О, оно не столь уж велико по сравнению с вашей несправедливостью.
— Значит, по-вашему, я не должен был верить собственным глазам?
— Видимость часто бывает обманчивой, сударь, особенно в подобных случаях. Увы, именно за вас
я просила Всевышнего, когда некто, кого я даже не узнала, схватил меня и силой поверг в то двусмысленное положение, в коем вы меня и застали.
— Я не мог читать ваши мысли, но я видел ваши действия!
— Но если вы не читали мои мысли, тогда почему вы считаете меня виновной?
— Потому что факты свидетельствуют о вашем распутстве.
— Значит, вы верите, что супруга, хранящая верность с первого дня нашего союза, супруга, обожающая вас... продолжающая обожать вас до сих пор, повинна в самом страшном преступлении, в котором она может быть повинна в ваших глазах? И всерьез обвиняете ее исключительно на том основании, что видимая сторона случившегося свидетельствует не в ее пользу?
— Как? Разве вчерашний случай не является продолжением ваших похождений в Бокэре? Разве это не последствия вашей связи с Вильф-раншем?
— Но, сударь, какое может быть продолжение, если никогда не было начала? Если мне удалось опровергнуть первую часть обвинения, почему вы хотите поверить, что вторая его часть обоснованна? Ведь как только рассыпается первое обвинение, так тотчас превращается в прах и второе! Если у вас сохранились подозрения относительно Вильфранша, почему вы попросили его остаться, хотя он приехал всего лишь справиться о моем здоровье? Кто из нас двоих совершил эту ошибку? Ответ оставляю на ваше усмотрение... И еще позвольте поинтересоваться... Вильфранш последовал за мной в лабиринт, куда я отправилась молиться за вас и за наших предков. Кто отправил
его туда следом за мной? Кто сказал ему, что я нахожусь там? Ах, сударь, неужели, когда я молила за вас Господа, когда все чувства мои были устремлены только к вам, а мысли были заняты только вами, когда я наслаждалась счастьем, уверенная, что вы наконец избавились от своих нелепых подозрений, — неужели в такую минуту я была способна совершить проступок, исполненный коварства и притворства? О нет, нет, мой милый Альфонс, ты этому не веришь, не можешь поверить! — воскликнула красавица, в слезах бросаясь к ногам супруга. — Ты не можешь считать Эфразию виновной, она не может быть виновной, потому что сердце ее принадлежит только тебе и в нем нет места для чувств к другому. Только тебя я буду обожать до последнего своего вздоха. Ведь если бы я предала тебя, разве смогла бы я и дальше любить тебя, чувствовать себя достойной твоей любви? Так люби же меня, Альфонс, люби, ибо никогда Эфразия не осквернит тот алтарь, где она поклоняется образу твоему.
И, заливаясь слезами, струившимися по ее побледневшим ланитам, эта добродетельнейшая женщина упала к ногам своего жестокосердого супруга; огонь любви, все еще заставляющий ее кровь быстрее бежать по венам, оживляет прекрасное лицо ее, и окровавленное платье скорее служит ей защитой, нежели обвинением. Наброшенное наспех, платье оставило открытой алебастровую грудь, прикрытую от нескромных взоров только беспорядочно разметавшимися роскошными волосами, ниспадающими до самой тонкой в мире талии. С нежных уст слетают слова истины, одна рука красавицы воздета к небу, другая сжимает руку мужа... Торжествующая несправедливость
хочет унизить эту гордую душу, заставить терзаться мукой... но благородная скорбь в этом не нуждается, и ангельское лицо красавицы, отрешенное от земных чувств, напоминает сейчас светлый лик божества невинности и добродетели.
Почувствовав, как руки его увлажнились слезами обожаемой им женщины, Альфонс содрогнулся и, желая заглушить... подавить порыв благородной чувствительности, которому он чуть было не поддался, принялся мерить шагами комнату, а затем, уподобившись безумцу, захлопнувшему дверь своей души перед любовью и состраданием, он грубо схватил жену и закричал:
— Следуйте за мной, сударыня! И не смейте более злоупотреблять моим доверием! Я не желаю слушать вашу ложь!
С этими словами он распахнул дверь комнаты, откуда лестница вела наверх, в башню.
— За мной, говорю я вам, за мной! Я отведу вас в каморку, которая подходит вам гораздо больше, чем апартаменты маркизы де Ганж. Супруга, уличенная в измене, не смеет оставаться в жилище честной женщины, ей надлежит жить в такой же грязи, в какой она вымарала свое честное имя, в том же сумраке, в который она ввергла сердце своего супруга.
От столь неожиданной и незаслуженной жестокости у Эфразии даже слезы высыхают; покоряясь супругу, она хочет взять с собой кое-какие вещи и одежду, но маркиз запрещает ей.
