Когда вокруг все расцветает иль увядает в день урочный, Он все такой же, ничего не изменяется вокруг него. Но разве это — «жить»? О Боже, с трудом «существованьем» это назову я.
Лашоссе
Когда завтрашний день как две капли воды похож на день вчерашний, ты понимаешь, как жестоко обошлась с тобой жизнь, и, проливая слезы, думаешь: завтра я буду делать то же, что и сегодня, и так будет продолжаться вечно, и никаких перемен в положении моем не будет, ибо могильный мрак уже охватил меня, я отчаялся, а значит, почти умер, потому что существование мое ужасно и нисколько не похоже на жизнь. Я перестал воспринимать известия извне, стал равнодушен к любым движениям души, забыл, что такое душевные тревоги; и хотя они по-прежнему осаждают меня, чувства мои притупились, я бесстрастно и равнодушно встречаю их, каковыми бы они ни были. Щедрый дар природы, а именно наше сердце, основа нашего существования, давно заледенело в моей груди, оно более не способно ни полюбить, ни возненавидеть, ни надеяться. Биение этого сердца, доведенное до точности часового механизма, напоминает мне колебания маятника, возвещающего наступление небытия, а раз сердце утратило способность любить, то сидящий взаперти несчастный, по сути, перестает существовать, ибо между ним и трупом остается очень мало разницы... С кем ему разговаривать? К кому он может обратиться в окутавшей его ужасающей тишине, где с ним рядом всегда незримо присутствует несчастье?.. К Богу? О преступные писатели и бесчестные безбожники! Среди нечестивых наслаждений, допускаемых вашими опасными системами, не отбирайте у несчастного единственное средство успокоения, а именно оставьте ему Господа, который протягивает ему руку; и узник, обуреваемый возвышенными мыслями, преисполняется надеждой, ибо Творец вознаграждает его, а ваши преступные удовольствия несут с собой один лишь ущерб.
Даже в самые бурные и счастливые периоды своей жизни маркиза де Ганж никогда не переставала быть набожной и всегда находила в религии отраду, которая даруется тем, кто почитает сей священный институт; вот и теперь она поглощала оставленные ей мужем благочестивые книги, и они вкупе со Священным Писанием дарили ей спокойствие и умиротворение. Каждому, кто ищет примирения и покоя, должно внимательнейшим образом прочесть книги Иова, Иеремии, великолепные псалмы Давида, а также Подражание Иисусу Христу, и он убедится, что слова этих возвышенных писаний могут принадлежать только самому Господу. Вспомнив о милостивом Господе, он вспомнит и о Его жертве, принесенной ради нашего спасения, восхитится терпением и кротостью Спасителя, присущими Ему вплоть до последней минуты Его земного бытия, и поймет, что истинным утешением в несчастьях является тот единственный луч надежды, который Предвечный дарует тому, кто сокрушается и молится. Именно в этой божественной надежде, в этой небесной манне Эфразия черпала силы, чтобы переносить свое положение, и восклицала следом за царем библейским: «О Господи! Ты есть мое единственное пристанище против зол, коими окружен я; освободи меня из рук врагов, осаждающих меня со всех сторон».
Наконец аббат решил посетить свою невестку. Отметив, что все указания его относительно обустройства каморки узницы были исполнены в точности, он обратился к ней:
— Ну вот, дорогая Эфразия, надеюсь, новая обстановка вам понравилась?.. О! ваше изгнание с земли я могу расценить только как отлет ангела небесного, пожелавшего приблизиться к бескрайней сфере Творца. Уверен, уже очень скоро величайшие наслаждения возместят урон, нанесенный вам теми лишениями, кои — я уверен — переносить осталось вам недолго.
— Хотелось бы верить, дорогой брат, — ответила маркиза. — Признаюсь, надежда не покидает меня с самого первого дня моего заточения.
— Ах, как мне хотелось бы еще больше скрасить ваше одиночество! — воскликнул коварный аббат, бросая на Эфразию пламенные взоры.
— Ввергнутая в пучину несчастий, я могу уповать лишь на милость Всевышнего, — отвечала супруга Альфонса.
— Я далек от того, чтобы лишать вас этой милости, — произнес аббат, — напротив, я хотел бы предоставить вам возможность немного развеяться.
— Но как?
— Вы знаете: участь ваша в моих руках — так распорядился ваш супруг... Но если вы сжалитесь надо мной, я смог бы облегчить ее...
Маркизе, в полной мере наделенной интуицией и проницательностью, показалось, что она поняла смысл слов Теодора, а потому она обернулась и с такой тревогой взглянула на него, что он никак не мог не заметить охвативших ее чувств.
— Я не понимаю вас, брат мой,— кротко ответила она ему. — Вы говорите, что решение моей судьбы зависит от Альфонса и облегчить мою участь может только он... Так что же вы намерены делать без его дозволения?
— Обожать вас, маркиза, — воскликнул Теодор, бросаясь к ногам Эфразии, — признаться вам в вечной любви! Любовь эта родилась в моей душе, когда я впервые увидел вас, и теперь она пребудет со мной до конца дней моих.
Привыкнув решительно отвергать подобные признания, на этот раз маркиза растерялась, ибо, с одной стороны, она понимала, в какую бездну горя повергнет ее отказ, а с другой стороны, испытывала необоримое отвращение к той преступной связи, которую осмелились ей предложить. Она не могла разом предать и долг, и супруга, и добродетель, а потому ужасно разволновалась, и только стыдливость и религиозное чувство поддержали ее и не дали ей потерять сознание.
— Выйдите, сударь, покиньте меня, — твердо ответила она Теодору. — Я думала найти в вас друга, а вижу перед собой всего лишь соблазнителя... Выйдите, повторяю вам; пока у меня есть силы, я сама стану нести бремя своих несчастий... Но если к несчастьям своим я добавлю сей низменный поступок, то бремя мое поистине ста-
нет непереносимым и я буду обречена на вечные мучения.
— Вы поступаете опрометчиво, сударыня,— покачал головой аббат, направляясь к двери,— поэтому оставляю вас наедине с вашими мыслями, и уверен, что по прошествии времени они изменятся в мою пользу.
— Я не изменю ни единого своего помысла, и ничто не заставит меня забыть ни ваших заблуждений, ни моего супруга, — гордо произнесла Эфразия.— Я уверена: ничто и никогда не заставит меня совершить подобное преступление.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Трудно представить себе; но еще труднее описать словами замешательство Теодора, когда женщина, которую, по его представлениям, несчастья должны были бы немедленно бросить в его объятия, решительно ему отказала.
— Не думал я, что она такая гордячка! — заявил он Церре, описывая ему сцену, свидетелями которой мы только что стали. — Как ты считаешь, приятель, что нужно сделать, чтобы сбить спесь с неприступной Эфразии и принудить ее сдаться?
— Делать все ровно наоборот, сударь, — ответил конфидент. — Вы слишком мягко отнеслись к ней. Раз она встречает вас сурово, значит, вам следует быть с ней суровым вдвойне, ибо только так вы сумеете победить ее. Она жестока с вами — и вы будьте с ней жестоки. Лишите ее всех удобств, которые вы ей предоставили, пусть каждый день она испытывает все новые и новые лишения и пусть знает, что этим лишениям подвергаете ее вы. А еще она должна знать, что только от вас она может получить то, чего она желает: вы один можете сделать ее счастливой, примирить ее с мужем и заставить вновь заблистать бриллиант ее добродетели. Как только она это поймет, вы увидите, как в ее душе, несгибаемой, словно она отлита из бронзы, гордыня уступит
место покорности, а нужда бросит ее в те единственные объятия, что готовы раскрыться ей
