навстречу.
— Бесценный мой Перре, совет хорош, однако очень жесток.
— А вы предпочитаете пребывать в состоянии неизвестности? Как соотносятся сейчас ваши желания и ее поведение? Разве не следует всегда выдвигать вперед собственные желания, нежели интересы других? Словом, не мне учить вас житейской мудрости, ведь я всего лишь ваш ученик, стремящийся быть достойным своего учителя!
— Ты прав, друг мой. Отныне я заявляю: долой жалость! Я буду слушать только голос своей любви. И все же действовать надо постепенно; сегодня причиним горе, завтра попытаемся соблазнить, и так далее, до тех пор, пока она не сдастся.
— Да, вот так-то будет лучше, — одобрил Перре. — Но вдруг она не уступит?
— Такого быть не может. Женщина, мой дорогой, подобна крепости: когда в стене пробивают брешь, осажденные капитулируют. Хуже будет, если придется предпринимать осаду.
— Вы правы, сударь, разумеется, лучше будет, если крепость капитулирует. Впрочем, с чего вы взяли, что она не капитулирует?
— Я очень рассчитываю на капитуляцию... Пришли ко мне женщину, которая ей прислуживает, я дам ей распоряжения.
Призвали служанку, девицу лет тридцати, с самого детства проживавшую в замке в услужении.
— Роза, — обратился к ней аббат, — идите и скажите вашей хозяйке, что согласно новому распоряжению ее супруга удобства, которые
я постарался для нее создать, должны быть немедленно ликвидированы, а комната приведена в прежнее состояние. Она должна выглядеть так, как выглядела до тех пор, пока я по доброте душевной не обставил ее со всем возможным комфортом. Вы заберете из комнаты абсолютно все: портрет, книги, мебель — и оставите на кровати всего один матрас.
— Но, сударь, — жалобным тоном начала Роза, — ваши приказания слишком суровы. Госпожа заболеет... а ведь она только что оправилась от сильнейшей лихорадки!.. Уверяю вас, сударь, такая жестокость убьет ее.
— Я знаю, Роза, — ответил аббат, — однако обстоятельства вынуждают нас поступить именно так: дуэль наделала много шума, и, только доказав всем измену жены, брат мой может получить прощение за этот злосчастный поединок. И если сюда явятся, строгость содержания неверной жены должна стать свидетельством того, что именно она стала причиною случившегося несчастья. Ты же знаешь о поединке, Роза, и ты достаточно умна, чтобы все понять как следует.
— О сударь, я все понимаю, однако требования, предъявляемые обстоятельствами, не должны, как мне кажется, превосходить те несчастья, которые они могут повлечь за собой. А ведь госпожа такая добрая, кроткая, безропотная...
— Если она сумеет разжалобить тебя, я тебя прогоню. Ты обязана видеть в ней только преступницу. Проступок ее мерзок, и мерзость его должна заставить всех забыть о чувстве сострадания, ибо чувство сие способно преуменьшить ее преступление. Разве ты не знаешь, Роза, что маркиза нагло выставляла напоказ свою связь
с Вильфраншем? Что этот предатель перестал соблюдать минимальную осторожность? Что он публично обесчестил ее? Что брат мой застал их на месте преступления? Полагаю, об этом она не стала тебе рассказывать, а потому ты, Роза, не знаешь правды об этом преступлении!
— Вы правы, сударь, ничего подобного я не знала... Изменить такому доброму хозяину, как господин маркиз! Это ужасно! Можете быть уверены — теперь мое отношение к ней изменится.
— Так иди же и без всякой жалости исполняй мой приказ, а потом возвращайся и доложи, какое действие произвел он на нее.
Наступают минуты, когда даже отпетые преступники задумываются над своими поступками и угрызения совести, словно набат, начинают звучать в их сердцах; но когда они уже готовы повернуть назад, на сцену выходят страсти и неумолимо влекут их вперед. В такие минуты кажется, что природа вновь обрела свои права, которые разум пытался у нее отобрать. Яростная борьба преступления и раскаяния чаще всего пугает человека благоразумного, ибо борьбы этой не было бы вовсе, если бы преступник не пытался противопоставить преступление добродетели. Человек счастлив, когда торжествует разум; тому же, над кем верх одерживают страсти, можно только посочувствовать: раскаяние вновь явилось, пытаясь достучаться до его удрученного сердца, но время ушло, люди презирают его, законы свирепствуют, десница Господня занесена для мести... И только самому себе обязан злодей за все свои страдания. Жестокосердому Теодору неведомо раскаяние: его душа, распахнутая навстречу любой подлости, не пропускает ни единого луча добродетели.
— Как дела, Роза? — спрашивает аббат спустившуюся с башни служанку. — Исполнила ли ты мои приказания?.. Ты плачешь, Роза? А я был уверен, что убедил тебя, что слабость тут неуместна!
— Ах, сударь, раз вы так говорите, значит, так оно и есть. Но я не могу не плакать, когда вижу, как рыдает моя госпожа.
— И как же она восприняла мой приказ?
— С ангельским смирением, сударь. Она хотела отдать мне гораздо больше вещей, чем вы велели мне забрать у нее, она уговаривала меня взять у нее последний матрас с кровати. «Мне достаточно и деревянных досок, — сказала она, — ибо после того, как я потеряла сердце моего супруга, в этом мире мне больше ничего не надо. Единственное, что мне нужно, дитя мое, — это гроб...»
И из глаз Розы заструились слезы... ..— Спрашивала ли она обо мне?
— Нет, сударь, хотя я рассказала ей, как горько вы сожалели, передавая мне приказ вашего брата ужесточить заточение ее. Но она ответила, что ничего другого и не ожидала.
— И она ни разу не попеняла мне?
— Ни разу, сударь.
— Что ж! Значит, завтра вместо тех блюд, которые ты ей обычно приносишь, отнеси ей только хлеб и воду.
— О сударь, я никогда не соглашусь исполнить такой приказ!
— Что ж, если ты не хочешь исполнять приказ, я исполню его сам. Твой отказ свидетельствует только о том, что ты сама столь же порочна, как она, иначе тебя не смогла бы разжалобить
участь чудовища, ставшего причиною бегства собственного мужа, гибели любовника, бесчестья всей семьи и всех прочих будущих несчастий, которые наверняка воспоследуют как результат ее преступных деяний... Неужели ты ни разу не укорила ее за ее поведение?
— О нет, сударь, ибо там, где ясно видна добродетель, невозможно предположить зло. Увы! Приписав госпоже подобные низости, я бы оскорбила ее, а если бы я стала говорить с ней о преступлении, то добродетель, которая столь зримо в ней присутствует, наверняка встала бы на защиту своих прав и госпожа бы восторжествовала.
— Роза! Я вижу, что такая служанка, как вы, мне не подходит. Ваше место займет аббат Пер-ре, я препоручу ему ваши обязанности, и — уверен! — он справится с ними как нельзя лучше.
Тут добрая Роза сообразила, сколько вреда принесет маркизе эта замена, и, желая по-прежнему быть полезной своей госпоже, она решила притвориться и заставила себя перечислить преступления, в которых якобы виновна ее госпожа, а затем сделала вид, что внимательнейшим образом слушает подробности мерзких поступков, которые со злобной радостью расписывал ей Теодор. Наконец она пообещала в точности исполнять все, что ей приказывали.
Через несколько дней после того, как режим содержания маркизы был ужесточен до крайности, аббат предпринял новое наступление. Но едва он вошел, как изнуренный вид маркизы настолько поразил его, что в нем немедленно проснулась жалость. Однако, обладая сердцем развращенным, аббат прекрасно умел подавлять в себе благородные чувства.
— Сударыня, — заявляет он невестке, — я пришел засвидетельствовать вам сожаления, испытываемые мною в связи с необходимостью исполнять приказания брата; но дело с дуэлью еще не улажено, и новые строгости предложены им с целью убедить всех, что вы являетесь подлинной виновницей случившегося несчастья.
— Выходит, сударь, — ответила маркиза, — вы хотите уверить меня в том, что супруг мой совершил второй несправедливый постзаток, чтобы загладить первый?
