вопьются они в сердце твое».
Вот в каком состоянии, сударь, прибыла я в Нанси, где меня ожидали новые горести: стоит руке судьбы хоть единожды гневно опуститься на нас, как очередные ее удары обрушиваются с удвоенной силой.
Я остановилась в доме у госпожи де Веркен. Она просила меня об этом в последнем письме, уверяя, что будет чрезвычайно рада меня видеть. Но при каких обстоятельствах, небо праведное, вынуждены были мы обе вкушать эту радость! Когда я приехала, госпожа де Веркен была на смертном одре. Кто бы мог подумать, Великий Боже! Не прошло и двух недель с той поры, как она описывала мне свои нынешние увеселения... строила планы на будущее. Вот она, цена намерениям смертных – именно в момент, когда они строят планы будущих своих забав, приходит безжалостная смерть и перерезает нить дней их. Они живут, ничуть не заботясь о роковом сем миге, живут так, словно им назначено существование вечное, и исчезают в темном круговороте беспредельности, ничего не ведая об ожидающей их там участи.
Позвольте, сударь, на минуту прервать повествование о моих злоключениях, чтобы поведать вам о смерти госпожи де Веркен и обрисовать невероятный стоицизм этой женщины, не покинувший ее даже на краю могилы.
Госпожа де Веркен, будучи уже немолодой (в ту пору ей минуло пятьдесят два года), после чрезмерно буйных для ее возраста безумств, решила освежиться и искупалась в реке; тотчас почувствовала себя плохо, ее принесли домой в ужасном состоянии, и на следующий день у нее обнаружилось воспаление легких; на шестой день ей объявили, что она проживет не больше суток. Новость эта ничуть не обескуражила ее; она знала, что я скоро приеду, и приказала сразу же проводить меня к ней: я прибываю в тот самый вечер, когда, согласно приговору врача, она должна умереть. Она приказала поместить себя в комнате, обставленной с необычайным вкусом и изяществом; в небрежном убранстве возлежала она на кровати, представлявшей собой ложе для любовных утех; тяжелые занавеси кровати густого лилового цвета кокетливо приподняты гирляндами из живых цветов; по углам ее покоев красовались букеты гвоздик, жасминов, тубероз и роз; она обрывала лепестки цветов в корзинку и рассыпала их по кровати и по комнате... Увидев меня, она протянула мне руку.
– Подойти, Флорвиль, – сказала она, – обними меня на этом ложе из цветов... Какая ты взрослая и красивая! Право, добродетель оказалась тебе к лицу... Тебе, наверное, сообщили о моем состоянии... да, конечно, сообщили, Флорвиль... Я тоже знаю... несколько часов спустя меня не станет. Не думала, что увижусь с тобой так ненадолго... – И заметив, как глаза мои наполнились слезами, продолжала: – Перестань, дурочка, ну не будь ребенком! Тебе вздумалось посчитать меня несчастной? Меня, изведавшую все утехи, доступные женщине? В сущности, теряю я лишь годы, которые все равно потребовали бы от меня отказа от удовольствий: и что бы я без них делала? Сказать по правде, ничуть не сожалею, что не доживу до старости. Недалек тот день, когда мужчины потеряют ко мне всякий интерес, я же привыкла жить, вызывая их восторг, и не желаю мириться с их отвращением. Смерть страшит лишь верующих, дитя мое, они мечутся между адом и раем, не зная наверняка, какие двери распахнутся перед ними – их постоянно гложет тоска. Что же до меня – я ни на что не уповаю и совершенно уверена, что после смерти буду ничуть не несчастнее, чем до рождения, я буду безмятежно почивать на лоне природы, без мук и сожалений, без тревоги и раскаяния. Я уже распорядилась: меня похоронят под моей заветной жасминовой беседкой; место мне уже приготовлено; скоро я буду там, Флорвиль, и атомы, исходящие от моего разрушенного тела, послужат подпиткой... для произрастания цветов, тех самых, что мне милее всех остальных. Взгляни, – произнесла она, гладя меня по щекам букетиком из жасмина, – через год, вдыхая аромат этих цветов, ты ощутишь в их лепестках душу старинной своей подруги; они вознесутся к фибрам твоего мозга, одаривая тебя приятными воспоминаниями, побуждая хоть чуточку подумать обо мне.
Слезы мои хлынули с новой силой... Я сжимала ладони этой заблудшей женщины, пытаясь взамен ужасных материалистических идей внушить ей воззрения менее святотатственные. Однако едва я выказала такое желание, госпожа де Веркен с негодованием оттолкнула меня...
– О, Флорвиль! – воскликнула она. – Умоляю тебя, дай мне умереть спокойно, не отравляй последние мои минуты своими бреднями: не для того всю жизнь я презирала их, чтобы принять перед смертью...
Я умолкла; жалкое мое красноречие было сметено подобной твердостью. Мне было не под силу обратить госпожу де Веркен в другую веру, и настойчивостью своей я только привела бы ее в уныние – а это было бы негуманно. Она позвонила; тотчас послышались нежные мелодичные звуки, в соседней комнате, похоже, исполняли концерт.
– Вот как я предпочитаю умирать, Флорвиль, – говорила сия последовательница Эпикура. – Разве так не намного приятнее, чем в окружении священников, наполняющих последние твои мгновения тревогой, смутой и отчаянием?.. Желаю обучить твоих святош тому, как можно почить спокойно, ничуть не уподобляясь им, желаю убедить их: для ухода из жизни, в мире с собой, не вера необходима, а лишь мужество и разум.
В урочный час явился нотариус, госпожа де Веркен заранее приказала позвать его; музыка умолкла; и она продиктовала свои распоряжения; будучи бездетной вдовой на протяжении долгих лет, она оказалась хозяйкой значительного состояния и теперь отказывала его по завещанию друзьям и прислуге. Затем она достала из секретера, стоящего рядом с кроватью, небольшой ларец.
– Вот все, что у меня теперь осталось, – сказала она, – немного наличных денег и драгоценностей. Посвятим же остаток вечера развлечениям; вас в комнате шестеро: устроим лотерею, я составлю шесть выигрышных наборов, каждому достанется то, что он вытянет по жребию.
Я не переставала поражаться самообладанию этой женщины; мне казалось невероятным, что, имея на совести столько поводов для укора, она прибывает к последней своей черте с такой невозмутимостью. Пагубное следствие неверия! Порой содрогаешься, наблюдая мучительную кончину злодея, но подобная выдержка и хладнокровие пугают куда сильнее!
Тем временем желание ее исполняется; она приказывает подать великолепные угощения, отведывает множество блюд, пьет испанские вина и ликеры. Врач предупредил, что в ее положении ей уже ничто не повредит.
Разыгрывается лотерея; каждому из нас выпадает около сотни луидоров – золотом либо драгоценностями. Едва завершилась игра, у госпожи де Веркен начинается ужасный приступ.
– Ну что! Это уже конец? – спрашивает она у врача, сохраняя полную ясность сознания.
– Боюсь, что да, сударыня.
– Подойди сюда, Флорвиль, – говорит она, протягивая ко мне руки, – прими мое последнее прости, хочу испустить дух в объятьях добродетели...
Она с силой прижимает меня к себе, и ее прекрасные глаза закрываются навеки.
Чувствуя себя чужой в этом доме, не имея ничего, что могло бы меня удерживать, я тотчас уезжаю...
Представьте, в каком состоянии я находилась... насколько страшное это зрелище омрачило мои думы!
Из-за непримиримого различия во взглядах между мною и госпожой де Веркен, я не испытывала к ней горячего расположения. К тому же именно она явилась причиной моего бесчестья и всех последующих превратностей моей судьбы. Вместе с тем, эта женщина являлась сестрой единственного человека, взявшего на себя заботу обо мне, она всегда хорошо ко мне относилась, это подтвердилось и в последние ее минуты, так что слезы мои были искренними, горечь их усиливалась от осознания, что эта несчастная женщина, наделенная столькими блестящими качествами, невольно погубила себя, и теперь, отринутая Предвечным, непременно испытает страшные муки, в наказание за неправедную жизнь. Но тут высшая доброта Господа нашего снизошла на меня, дабы утешить от отчаянных мыслей; я упала на колени и стала молить Верховное существо пощадить эту несчастную. Я, столь нуждавшаяся в милосердии небесном, осмелилась просить за другую, и стремясь сделать все, от меня зависящее, дабы заблудшая душа заслужила снисхождение Его, я добавила десять луидоров собственных денег к выигрышу, полученному в доме госпожи де Веркен, и распорядилась, чтобы все это было роздано беднякам из ее прихода.
Следует отметить, что последняя воля покойной была строго исполнена; видимо, она позаботилась о четкости и ясности своих распоряжений: ее похоронили среди зарослей столь любимого ею жасмина, на могиле было выгравировано одно слово: VIXIT.
Так ушла из жизни сестра ближайшего моего друга. Преисполненная знаний и ума, прелестей и талантов госпожа де Веркен, веди она себя иначе, несомненно заслужила бы почтение и любовь
