надо, – высказался Грог, прервав свое обычное молчание. Я доверял его мнению: какое-то время он зарабатывал на жизнь переводами детективных романов. Он всегда любил поговорить о жанре детектива, а его любимым автором на все времена была Агата Кристи. Он говорил, что перечитывал «Десять негритят» восемь раз; по его мнению, в хорошем детективном романе обязательно должны присутствовать вереница смертей, тюремное заключение и клаустрофобия.
– Но какая связь между бумагами Брокки и комендантом? – спросил Диего.
– Может быть, он что-то видел… или, скажем, нашел бумаги и хотел извлечь из них выгоду. Было бы очень неплохо выяснить, не была ли эта ваша придурочная… как ее там зовут?
– Гранадос…
– Гранадос, или этот профессор с юга, или сам Конде… так вот, может быть, кто-то из них был знаком с комендантом?
– Никто из них не говорил, что знаком с комендантом, – сказал я.
Когда я рассказал им о Трехо, Грог презрительно отмахнулся.
– Должно быть, какой-нибудь чудик, о котором и упоминать-то не стоит.
Впервые за все время нашего знакомства непогрешимый оракул Грог – мнение которого мы всегда спрашивали, прежде чем сделать хотя бы шаг, – очень крупно ошибся.
На следующий день я попытался взяться за свою диссертацию, хотя голова у меня была забита совсем другим. К тому времени я прочел все труды Энчо Такчи, включая и те, которые публиковались в Италии. То есть я уже завершил подготовительную работу и собрал почти все необходимые материалы; у меня больше не было поводов и причин, чтобы откладывать диссертацию дальше. Я нашел три единственные статьи, посвященные работам Такчи. Не хватало лишь некоторых биографических данных, но я их искал.
В одной из этих трех статей, «Патология несчастья», опубликованной в 1948 году в журнале по истории медицины, была ссылка на книгу Такчи «Римские свиньи», о которой я раньше не слышал. Автор статьи писал: «Такчи изучал воздействие на организм электрошока, применявшегося на римских свинобойнях. Одним из изобретателей этого метода был некий Серлетти, работник бойни. Свиней размещали на металлической платформе, где их поражал сильный электрический разряд. Иногда одно из животных выживало. У всех выживших наблюдалась одна общая черта: свиньи меняли свое поведение и становились послушными и покорными».
Я точно знал, что в университете этой книги не было: ни на факультете психологии, ни на медицинском. В некоторых больницах имелись библиотеки, но они в основном были закрыты, или разворованы, или заброшены в небрежении. Чем больше я думал об этой книге, тем более важной она мне казалась. Добыть ее – это стало уже вопросом самолюбия. Я писал диссертацию по литературе, а не по психиатрии, но меня неудержимо влекло к этой расплывчатой зоне, которая уже давно не интересует ни одного психиатра (учение Такчи было подвергнуто остракизму пятьдесят лет назад). Мне надо было писать о Такчи как о писателе, а не как о враче, а для этого мне нужно было найти какую-нибудь его работу, которая могла бы считаться литературным произведением. Я думал, что история Серлетти должна мне подойти.
Я искал какие-нибудь указания во всех книгах, которые я собрал или сделал фотокопии. На первой странице одной из них имелся штамп библиотеки факультета психологии, но на следующей странице была заметна полустертая печать: «Дом отдыха 'Спиноза'».
На кафедре нейролингвистики была хорошая библиотека по психиатрии. Профессор Фриландер удивился, узнав, что меня интересует дом отдыха «Спиноза».
– Это был загородный санаторий для интеллектуалов. Не знаю, существует ли он сейчас. Я думаю, он находится где-то к западу от города. Несколько лет назад его помещения использовались для насильственного интернирования представителей оппозиции. Многие вышли оттуда, превратившись в ярых приверженцев режима, о других – никто и никогда больше не слышал. Если он сейчас и существует, то скорее всего там теперь что-то вроде психушки. А вы что, собираетесь отдохнуть пару недель?
Утром в субботу я встал пораньше и поехал в дом отдыха «Спиноза». Я вышел из поезда и немного прошелся пешком – около трех курд, не больше. Территория была огромной: пять корпусов, расположенных в форме латинской «U», заброшенный сад. Сперва я подумал, что дом отдыха вообще закрыт, но потом различил некоторые признаки жизни: прошедшую вдалеке медсестру, пациента в халате, сидевшего в саду, полицейского, выглянувшего в разбитое окно.
Я прошел, не встретив никого, до первого корпуса, носившего имя «Париж». Судя по старому плану больницы, висевшему в рамке на стене, остальные корпуса также служили приютом для столичных жителей: Лондон, Будапешт, София и Токио. Пациентов не наблюдалось вообще, скорее всего это здание было административным. Я постучался в четыре двери, но безрезультатно; я уже собирался отправиться в другой корпус, когда в коридор вышла женщина.
– Вы кого-нибудь ищете?
– Вы не подскажете, где находится библиотека больницы?
– Здесь не больница. Вы что, не слышите пишущие машинки? – Мне показалось, что я услышал далекий шум. – Это убежище для блестящих умов, которые не выносят реальной жизни.
Я снова спросил про библиотеку.
– У нас есть архив; там хранятся какие-то старые книги. Но не думаю, что вас туда пустят. Архив закрыт для посторонних.
Я предъявил ей рекомендательное письмо, заверенное печатью факультета философии и гуманитарных наук. Женщине пришлось смириться с моим присутствием.
– Второй этаж. Вон там – лестница.
Огромная дверь архива была приоткрыта. Мужчина немногим больше семидесяти лет мирно спал в кресле. Мне пришлось громко закашляться, чтобы его разбудить. Нас окружали поднимавшиеся до самого потолка стеллажи, забитые книгами в кожаных переплетах, медицинскими журналами и разрозненными бумагами.
– Вы новый врач?
– Нет, я ищу одну книгу. Если вы позволите мне посмотреть, я вам не помешаю.
– Не беспокойтесь, я вам помогу. Сюда уже давно никто не заходит: сведения о новых пациентах заносят в компьютер. То, что здесь есть, уже давно устарело и никого не интересует.
Он поискал картотеку, но не нашел нужной мне книги. Я сказал, чтобы он не беспокоился, что книг здесь не так уж и много, и я просто пересмотрю их все по порядку. Старик пододвинул мне высокую шаткую лестницу. Просмотр книг занял значительно больше времени, чем мне представлялось сначала: отдельные тома стояли во втором ряду в глубине стеллажей у самой стены. Вскоре весь перемазался пылью. По счастью, в тот день я надел свой самый старый костюм, который уже был пропылен так, что порция новой пыли была ему не критична.
– Я был здесь пациентом, – сказал старик. – Столько лет находился здесь на излечении, что в конце концов меня взяли штатным сотрудником. У других был другой путь.
– Вы не знаете, где стоят самые старые книги?
– На самом верху, под паутиной.
Где-то на середине последней полки я нашел одну из книг Такчи, «Неврастения и старость», а чуть позже – толстенный «Мемориал приюта Мерседес». Их я уже прочел и сделал фотокопии. Я продолжил свои поиски (когда-то книги располагались по алфавиту, теперь они были слегка перепутаны, но какие-то следы былого порядка все-таки оставались) и достал из глубины тонкий томик в черной обложке: «Римские свиньи». Я не удержался и издал торжествующий возглас.
Хранитель архива не возражал, чтобы я забрал книгу, он только отметил в одной из своих тетрадей, что книга выдана сотруднику кафедры аргентинской литературы. Многие архивные документы хранились в металлических коробках, и я спросил, что это такое.
– Курикулумы врачей, истории болезни пациентов. Раньше в коробках хранились полицейские сводки об отдельных обитателях этого дома. В то время сюда привозили писателей, журналистов, профессоров, их лечили электрошоком и другими методами восстановительной терапии.
– И здесь есть имена всех пациентов?
– Почти всех. Не хватает отдельных карточек, которые забрала полиция. Но все это было давно. Никто уже и не помнит.
