даже менее заметные офицеры — все проследовали через Камбре и задержались там как могли дольше. Архиепископа окружили таким вниманием и так усердно изъявляли ему почтение, что наряду с радостью он испытывал и мучительные опасения, как бы вся эта шумиха не произвела дурного впечатления на короля. Можно себе представить, с какой приветливостью, скромностью, рассудительностью принимал он подобные почести и как довольны собой были хитрецы, успевшие заранее повидать и почтить его во время поездки во Фландрию. В самом деле, это наделало много шуму; но прелат держал себя с таким тактом, что ни король, ни г-жа де Ментенон не осудили этого наплыва посетителей, а предпочли сделать вид, будто не знают о нем. По отношению к герцогам де Шеврезу и де Бовилье король, привыкший любить их и уважать и питавший к ним доверие вопреки суровым испытаниям, которые порой выпадали им на долю, не мог испугаться их нового взлета — может быть, потому, что не заметил этого, во что, правда, трудно поверить, а скорее потому, что в душе не был против них предубежден. Г-жа де Ментенон также не выказала по их поводу никакого неудовольствия.
Прошли уже годы с тех пор, как герцог де Бовилье приобщил герцога де Шевреза к окружению дофина и передал ему свои соображения насчет наследника престола, которые тот усвоил. Врожденная приветливость и кротость де Шевреза, его знания, проницательность и находчивость, блистательные надежды, которые он подавал и которым, правда, не суждено было сбыться, — все эти качества не могли не прийтись по нраву молодому принцу, который часто беседовал с ним наедине и проникся к нему таким доверием, что герцог де Бовилье часто этим пользовался, когда считал, что его родственник лучше, чем он сам, сумеет представить принцу какие-либо доводы. Поскольку оба герцога во всем были заодно, то все, что они делали, одушевлялось общей идеей, вытекало из общих принципов, стремилось к общей цели и касалось их обоих, так что они вдвоем служили принцу как бы единым путеводителем; он очень полюбил герцога де Шевреза и проникся к нему огромным доверием; он давно уже благосклонно выслушивал герцога, когда тот напрямик высказывал ему все, что о нем думал и как, по его мнению, надлежало дофину вести себя, перемежая эти разговоры рассуждениями об истории, науках и благочестии; но превосходство в доверии, в дружбе, в почтении полностью оставалось за герцогом де Бовилье. Можно не сомневаться, что оба герцога не давали остыть теплым чувствам дофина к архиепископу Камбрейскому. Духовник принца[263] был согласен с ними в этом и с огромным почтением поддерживал их во всем остальном; в ту пору в ближайшем окружении принца их оставалось только трое. Главной заботой герцогов было побудить дофина к еще более значительным деяниям и при этом к еще более почтительному и смиренному поведению, к прилежнейшему исполнению всех придворных обязанностей при короле, испытывавшем столь естественную ревность к внуку и уже успевшем по некоторым поводам ее проявить. Умная супруга принца была ему превосходной помощницей: она была накоротке с королем и в сердечной близости с г-жой де Ментенон; дофин удвоил обходительность по отношению к г-же де Ментенон, и она, в восторге от преданности принца, который занял место человека, вовсе ее не любившего, подарила ему свое доверие, а тем самым и доверие короля. В первые же две недели весь Марли почувствовал необычайную перемену в короле, который всегда был крайне сдержан со своими законными отпрысками и обращался с ними скорее как король с подданными. Получив поддержку у короля, а значит, и большую свободу действий, дофин стал смелее держать себя в свете, который при жизни Монсеньера внушал ему опасения, потому что, несмотря на свое высокое положение, он не раз сносил там насмешки, сопровождавшиеся всеобщим одобрением. Это внушало ему робость, заставлявшую его уединяться у себя в кабинете; только там он чувствовал себя в покое и безопасности; поэтому его считали нелюдимым и со страхом гадали, чего ждать от него в будущем; между тем он, ненавистный отцу, а, возможно, в то время немилый и самому королю, которого, впрочем, сдерживала его добродетель, ненавистный дерзкой и злобной котерии заговорщиков, движимых корыстью, и их пособникам, самым сильным и многочисленным при дворе, с которыми он вынужден был постоянно жить бок о бок, и, наконец, ненавистный вообще свету как таковому, он пребывал в безвестности, которая усугублялась тем, что ему подобало всегда оставаться на виду, и особенно мучительно было то, что конца этому не предвиделось.
Когда же король обратился к нему всей душой, когда дерзостный заговор бесследно распался из-за смерти отца, бывшего ему почти врагом, и сам он занял отцовское место, когда свет обратил на него свое внимание, уважение, усердие, когда прежние ярые противники начали перед ним лебезить и большинство придворных выказали смирение и трепет, а самые жизнерадостные и легкомысленные, коих тоже немало было при дворе, пали к его ногам благодаря усилиям дофины, тем более что их поощрила к тому г-жа де Ментенон, — тут робкий, нелюдимый, задумчивый принц, воплощение неуклонной добродетели, неуместной учености, неловкий, чужой у себя дома, во всем притесняемый, вечно угнетаемый, начал распрямляться в полный рост и постепенно показал свое истинное лицо; он являлся в свете с присущей ему умеренностью, был свободным, величественным, веселым, обаятельным; время от времени устраивал приемы в Марли, главенствовал среди придворных, собиравшихся вокруг него, словно вокруг божества в храме, которое замечает и милостиво принимает привычное ему поклонение смертных и дань, приносимую его кроткому могуществу. Мало-помалу об охоте перестали говорить в иное время, как только спуская собак или на обратном пути после травли. Занятный, но поучительный, всегда справедливый и уместный разговор пленял разумных придворных и вызывал у остальных восхищение. Исторические эпизоды, которые рассказывались как бы между прочим в подобающих случаях, желательные выводы из них, всегда тактичные, излагаемые только намеком и никогда напрямую, занимательные, а подчас и забавные интермедии, всегда непринужденные и легкие, отдельные, однако не слишком частые примеры из наук, примеры, в коих всегда невольно сказывалась глубина познаний, — навстречу всему этому отверзлись глаза, уши и сердца. Дофин стал вторым принцем де Конти. Жажда примкнуть к его двору побуждала многих не столько усердствовать, окружая его, едва он появлялся, сколько внимать ему и черпать поучения, такие блистательные благодаря его прирожденному красноречию, в котором не было ничего нарочитого — только справедливость суждений; слушая его, все проникались столь необходимой, желанной и утешительной уверенностью в том, что будущий их властелин воистину способен быть властелином и по всему его обычаю видно, что он сумеет ими управлять. Ко всем милостивый, полный внимания к рангу, рождению, летам, опыту каждого, кои уже так давно не ставились ни в грош и попирались при дворе самыми низкими людьми, он постоянно воздавал всем этим качествам то, что требовала любезность, и более того, все, что дозволялось достоинством; он был серьезен, но без брюзгливости и вместе с тем весел и любезен; трудно поверить, с какой удивительной быстротой он завоевал всеобщее восхищение, уважение, любовь и заронил надежду во все сердца, как стремительно развеялись все предубеждения и предвзятые мысли и как разительно все вокруг него переменилось, словно подхваченное неудержимым вихрем. Всеобщее ликование было так велико, что люди не в силах были молчать и спрашивали друг у друга, неужели это тот самый человек и не сон ли им снится. Шевер-ни, к которому обратились с подобным вопросом, не удержался от меткого ответа: он сказал, что причина всеобщего удивления заключается в том, что этого принца прежде никто не знал и даже не хотел знать; сам он находит, что дофин остался точно таков, каким он знал его всегда в приватном общении; теперь же, когда дофин получил возможность показать себя таким, каков он на самом деле, а другие получили возможность его видеть, обнаружилось то, что и было всегда; а когда эту истину подтвердит повседневный опыт, тогда дофину наконец отдадут справедливость. Молва о принце распространилась из двора в Париж, из Парижа — в самые отдаленные провинции, и немногие, кто издавна был к нему привязан, спрашивали друг у друга, верить ли тому, что твердят со всех сторон. Каким бы заслуженным ни был этот сказочный успех, не следует полагать, что объяснялся он только достоинствами молодого принца. Тому много способствовали две причины: во-первых, обширные и на удивление энергичные усилия заговора, о котором я уже рассказывал, направленные на то, чтобы очернить принца во всех отношениях; после Лилля заговорщики вовсю старались вооружить против него общественное мнение, чтобы заручиться его поддержкой перед Монсеньером и добиться тех выгод, которые с самого начала стремились извлечь из этой кампании; для того и был создан заговор, имевший целью погубить принца; во-вторых, сработала сила сжатой пружины: как только свалилась тяжесть, давившая ему на плечи, он распрямился и все крайне удивились, обнаружив такую разницу между мнением, которое успели о нем составить, и тем, что видели собственными глазами; потому-то каждый, надеясь на исполнение самых заветных желаний, и радовался от всего сердца при виде восходящего светила, сулившего порядок и процветание после долгих сумеречных лет неразберихи.
Г-жа де Ментенон из дружбы к своей милочке-дофине разделяла всеобщее ликование; ей и самой было выгодно заручиться поддержкой дофина, подававшего такие надежды и внушавшего такую любовь, а потому она усердно помогала ему, используя все свое влияние на короля. Хотя она притворно восхищалась всем, что делалось по воле и по вкусу государя, хотя поддерживала пристойные отношения со всеми его министрами, но их деспотизм и поступки, в коих он обнаруживался, весьма ей не нравились. Изредка она открывала людям, наиболее к ней приближенным, самые тайные свои чувства на этот счет, в которых ее изрядно укреплял Аркур, — открывала то хорошо рассчитанными насмешливыми недомолвками, в которых знала толк, то короткими замечаниями в более серьезном, хотя и приглушенном тоне касательно дурного управления. Поэтому она рассчитывала добиться выгоды для себя, блага для государства, облегчения для короля и постепенно приучала его к тому, чтобы доверить дофину подготовку части вопросов и разрешение кое-каких из них, а потом мало- помалу переложить на него большую часть наиболее обременительных дел, к которым принц проявлял всегда такие способности и в которые был посвящен, поскольку посещал все советы и давно уже весьма справедливо и разумно выступал в них. Она рассчитывала, что благодаря такому новшеству министры станут прилежней и трудолюбивей, а главное, сговорчивей и осмотрительней. Хотеть и делать всегда было для нее одно и то же, особенно что касается внутренних дел, которые по своей природе требовали, чтобы их вели издалека, понемногу, искусно. Король, уже более расположенный к внуку, стал меньше опасаться шумного одобрения, которое у него на глазах высказывали принцу, чем вначале, во время его первых кампаний. У Блуэна и других доверенных слуг, преданных г-ну де Вандому, не было уже ни руководителя в лице последнего, ни поддержки Монсеньера; они дрожали от страха, а герцог Мэнский, лишенный их содействия, не смел ни рот открыть, ни обнаружить перед г-жой де Ментенон свое неудовольствие. Поэтому никто не оказывал на короля враждебного влияния, как бывало в прежние времена, когда в часы его уединения и досуга вокруг него плелись интриги. Разумное и покладистое поведение почтительного и усердного внука расположило короля в пользу намеков г-жи де Ментенон; поэтому, едва все немного привыкли к тому, что король благоволит к дофину, весь двор был глубоко изумлен тем, что, задержав принца как-то утром у себя в кабинете довольно надолго, король в тот же день приказал министрам приходить к дофину работать всякий раз, когда он их вызовет, а также без всяких требований с его стороны отчитываться перед ним во всех делах, о которых король раз и навсегда распорядился ему докладывать. Трудно передать, какое небывалое впечатление произвел на двор этот приказ, столь разительно противоречивший вкусам, образу мыслей, правилам и обычаям короля, до сих пор незыблемым: тем самым король выказывал дофину доверие, состоявшее ни больше ни меньше в том, что он негласно передавал в распоряжение внука изрядную часть всех дел. Для министров это было подобно удару грома, который до того их оглушил, что они не в силах были скрыть удивление и замешательство. Такое приказание и впрямь было неприятно для людей, извлеченных из праха и стремительно вознесенных на самые вершины незыблемой власти, которые привыкли безраздельно господствовать именем короля, дерзая подчас подменять его имя своим собственным, привыкли спокойно и не встречая возражений составлять и разрушать карьеры, успешно нападать на тех, кто стоял выше их, распоряжаться всем и вся, словно своим наследственным достоянием, пользоваться полной властью внутри государства и за его пределами, по своему усмотрению раздавать почести, кары, награды, отважно разрешать все вопросы ссылками на «монаршую волю»; они привыкли к полной безопасности даже по отношению к своим собратьям, к тому, что никто не смеет заикнуться королю об их персонах, их семьях, их правлении под страхом немедленной расправы в назидание остальным, и соответственно привыкли к свободе отмалчиваться, высказываться, все изображать королю в выгодном для них свете, словом, сами, в сущности, были государями да и держались почти по-королевски. Каким унижением было для этих людей во всем считаться с принцем, чью сторону держала г-жа де Ментенон и который с одобрения короля получил большую власть в их собственных делах, чем они сами, будучи к тому же человеком одаренным, трудолюбивым, просвещенным, который обладал трезвым и острым умом, усвоил уже многое из того, что делалось в совете с тех пор, как он туда вошел, был вполне способен ими руководить и при всех этих достоинствах отличался еще и добросердечием, справедливостью, любовью к порядку, рассудительностью, вниманием, усердно во все вникал и во всем разбирался, умел обойти трудности и углубиться в суть вопроса, не довольствовался словами, а требовал дел, решительно
