от страха, я вцепился в Сашкину рубашку и начал в истерике рвать ее, вконец изуверясь в ее действительном существовании. Сашка больно сдавил меня и, увлекая куда-то в сторону, зашептал на ухо: 'Ты что, сдурел? Хочешь жутенькую сказку расскажу?' Уже теряя сознание, я подставил ему груди, и он, как и я, забыв обо всем на свете, заходил ходуном, затрясся и замял грудь, словно грязную бумагу, и навалился сверху, и забормотал быстро, слов не разобрать:
'Вот тебе и девственник', — разочарованно думал я, проснувшись среди ночи. Сашка, раскинувшись, лежал рядом, — и что я должен взрастить, орошенный его спермой? И что скажет он наяву?
Хотелось пить. Двинулся ощупью в коридор. Постоял, прислушиваясь. Тихо. Не зная планировки квартиры, понятия не имел в какую сторону идти. Пошел наугад и тут же натолкнулся на дверь. Приотворил: на полу в центре комнаты в беспорядке накидано какое-то тряпье, и на нем, совершенно голые, переплетясь телами, спали, (я присел на корточки и вгляделся получше), Юрасик, Лорка, Машка и рыженькая девушка, обладательница волшебных грудей, таинственным образом возвращенных на прежнее место.
В смежной комнате от крошечной стенной лампочки чуть теплился свет, вокруг гроба спали гости, уронив головы на стол, да и сам Главный не шелохнулся; накрытый салфеткой, почивал утомленный от восторгов член. Я взял бутылку вина и вернулся к Сашке.
Он что-то забормотал и вдруг резко вскочил на колени, глядя на меня непомнящим взглядом…
— Где Машка?
— Вот тебе раз, — я всплеснул руками, — забудь о ней, давай выпьем.
— За что? — спросил он осторожно, накрыл простыней член, а тот и под простыней стоял.
— За идею, — я не мог отвести взгляда от его члена, — за мужскую любовь, могущественнее которой нет ничего.
Сашка сжалился и пощекотал мне живот.
— Жить хочется, — сладко зевнул, потянулся к вину.
— Ты живи, милый, ты со мною живи, — в голове опять замутилось, — я тебе и деток рожу, если надо, я все могу. Сашка, осенив себя крестным знамением, полез на меня, придавил, рыкнув. Ах, он вошел в меня и вышел, вошел и снова вышел, и снова вошел, с удивлением рассматривая сверху простенькое женское счастье.
На следующее утро в комнату, где я спал с Сашкой, влетела Лорка, забралась к нам под одеяло и закурила.
— Представляете, они опять сосут.
Сквозь рваные тюлевые занавески прокралось серенькое солнце и улеглось в ногах. Мне столько обещала ночь, что я торопился жить. Дверь тихонько отворилась и, обернутая в полотенце, вошла Машка, села на краешек постели, преломив головой слабенький и нежный солнечный лучик.
— Предлагаю вспомнить того, кого давно забыли и устроить ему праздник.
Мы оживились, и, ковыряясь в прошлом, натолкнулись на маленькую взрослую Людку.
— Ей сейчас, должно быть, полтинник, — Машка шумно зачесала в волосах.
— Никак не меньше, — потушила сигарету о кровать Лорка.
Людку никто из нас не видел давно и ничего не слышал о ней. Лет двадцать назад прекрасным летним утром она стояла на углу Лесной и находилась к тому времени по ту сторону жизни. Чуть позже, в знаменитой пивной она призналась, что ей до слез обидно каждое утро здороваться со смертью, в то время как она могла бы еще послужить стенографисткой кому угодно и за сколько угодно.
— Какие вы, на хуй, ученики, — увидев нас, гуськом потянувшихся к выходу, закричал Главный, — что с того, что вы пососали? Ну и как, ближе стали к вечному?
— Ты бы хоть помыться встал, — заметила Лорка, — несет, как от козла.
— По-твоему, вечность чем пахнет? Все цветочки ищите, лютики, понимаешь, им подавай, да пивнушку на уголке, чтоб удобно бегать, да солнышко в небе и травку молодую, глаз радующую — на такую вечность вы согласны, ан — нет, дорогуша:
— Хер у тебя старый, вот и воняет, — разозлилась Лорка.
— Старый — не новый, — хрюкнул Главный. Гости по-прежнему сидели молча, в том же порядке, что и накануне, готовились к чуду.
— Запалите черное солнце в груди: — как по писаному начал Главный, не обращая на нас уже никакого внимания.
Женька легонько хмыкнул, закрывая дверь.
Людка ждала около «Пекина». Это была юрковатая, крошечная женщина, с лицом, бегающим любую секунду.
В ресторане Юрасик предложил ей заказать все, что душе угодно. Она опять была при смерти и, не глянув в меню, поданное китайцем, выпалила.
— Водочки, Юрочка, ты славненький, как будто вчера расстались, маленький графинчик.
Дашков распорядился и через минуту явился графинчик, а вместе с ним и закуска: аккуратно нарезанные помидоры и соленые огурчики, острая морковка и квашеная капуста, свеколка с чесноком, крошечные с ноготок маринованные грибочки, селедка под шубой, коричневый соус и сметана в красивой чашечке, подали клюквенный морс, а в серебряном ведерке запотевшие бутылки шампанского. Начали с водки.
— Ой, ребятки, — заюлила Людка, — гляжу на вас и жить хочется, ну, — не дожидаясь, махнула хрустальной рюмочкой в воздухе, — кого видели? Главный как?
— Дурит Главный, в потустороннее зовет, — Юрочка отобрал у Людки графинчик и разлил всем.
— Может он и прав, что здесь-то делать?
Людка, несмотря на свой возраст, все еще была сексуальна. Видавшая виды, но изящной работы шаль подчеркивала округлость ее форм. Твердые соски стояли на стреме и раньше, но сейчас особенно откровенно и нагло: Сашка, жестоко работая челюстями, не сводил с них глаз. Я разозлился и пнул его под столом ногой. Он дико, непонимающе посмотрел вокруг. Не знаю, о чем он думал, может, в первобытной своей ипостаси, грезил о мучных, тягучих людкиных ляжках и брыкающемся животе и непреходящей язве, рождающей желания темные и мутные. 'Сука, захватчица позорная' — лютовал я.
— Ой! — Людка опьянела и пьяно сфокусировалась на 'тухлых яйцах', фирменном блюде ресторана, — на днях была в театре, до сих пор опомниться не могу, не спрашивайте — в каком, не помню: там одна баба, вернее, мужик в платье, на протяжении двадцати лет выдавал жопу за пизду, представляете?
— В театре — что?! В жизни такой номер не прошел бы, — Лорка клонилась к плечу Машки, а та, казалось, ничего не слышала, разглядывая Людку, и в глазах ее, ох, как много всего почудилось мне.
— Не скажи, — Людка схватила яйцо руками и запихала в рот.
— Ну???? — Лорка неожиданно воспарила, но ненадолго и опять заклонилась книзу.
— Вот тебе и ну — баранку гну! Помнишь, Зинку из АПН? Юрасик, ты помнишь, и ты, рыжий (это она мне) — напротив меня сидела за столом?! У нее сестренка младшая, Настенькой звать, в глуши какой-то жила. Так вот, их отец, просчитавшись на Зинке, все мечтал как-нибудь повыгодней пристроить замуж свою младшенькую, но у нее, напротив, еще с детства наметились задатки самой что ни на есть вульгарной блядешки. Она давала всем, и мужикам и бабам. В любое время суток и в любом месте. Специально к ней приезжали ебаться из других областей. Но Зинка с гордостью говорила, что сестренка мечтала о большой столичной карьере и начала чеканить дефиле по главной поселковой улице, так, если бы это уже происходило перед Интуристом:
Юрочка, интригованный ее рассказом, к слову сказать, перестал даже пить, так и застыл с поднятой у рта рюмкой.
Людка продолжала.
— В очередной раз отец, предлагая Настеньку в невесты, проиграл приличную сумму. Дело, разумеется, было по пьянке. Он вдруг прикинул, что самое дорогостоящее в его дочери может быть ее божественная непорочность, и с ходу заявил, что она целка, и любой может проверить. Все заржали. Он заерепенился и назвал огромную цифру, которая в случае успеха могла обеспечить его пьянки по гроб жизни. Желающих выиграть в споре нашлось много. Дело стало за Настенькой. Она же оказалась не по годам смышленой. Быстро смоталась в столицу, попроменадила вдоль мечты своего детства и сделала себе пластику. За 1200 баксов ей вернули то, что должно было спасти честь ее отца. То есть зашили пизду. Первый спорщик выложил проигранную сумму на следующий день. Бой был выигран с легкостью, достойной
