неподвижным деревом!
Лиданька упала на колени и взмолилась.
— Уму непостижимо. Сжалься Аполло! Не подрочить, так дай отсосу!
— Я выбираю дорогу к наслаждению, я! — стоял тот на своем.
— Аполло, дорогой, — хитро, как к старинному другу, обратилась Лиданька, сооблазняя иной, не менее приятной перспективой — отсосу с оттяжкой, медл:
— Я не пересматриваю решений! — прервал он резко.
И, игнорируя лиданькино заманчивое предложение, заговорил дальше.
— Спору нет, ты многих свела с ума, и многие бросили в тебя драгоценные капли в надежде на твой правильный выбор. Но они ошиблись — решать буду я! Ты хотела бы стать рядом с тисом? Но зачем ему такая жена?! Ты вообще не жена, а назойливая маленькая муха:
— Подожди, Аполло, — испугалась Лиданька сурового наказания, — сейчас ты обижен и сердит, а значит все, что ни сделаешь, обернется против тебя.
— Ах, ты неисправима даже перед лицом судьбоносных решений!
Лиданька распсиховалась.
— Ты спросил, я вообще кем-нибудь хочу становиться?! Тисом! Ах ты, Господи! Скажи еще самшитик заменить, он раньше всех вас постарался!
Но Аполло не слушал ее. Грозно сведя золотые брови, стоял в раздумьях.
— Ты разгневала меня, не исполнив пустяшной просьбы! А потому быть тебе яблонькой, прозаичной в цветении и зрелости, ветхой, раскачиваемой всеми ветрами мира, и, схватившись за член, в бешенстве затряс им, — будешь стоять вдалеке от всех, чтобы никто, нечаянно прельстившись дешевой, парфюмерной красотой, не вкусил от твоих горьких плодов!
Всю ночь ухал филин, предвестник несчастий. Лиданька стояла насмерть пронизанная страхами, холодом, одиночеством. Раздражали яблоки, что громоздились везде и неприятно тянули к земле. Только к утру, вполне осознав случившееся и, увидев в низеньком кривом деревце себя, рассвирепела.
— Ах, тварь, что удумал!
Обрушила гнев на Аполло, но того и след простыл. Набушевавшись вдоволь, затихла и припомнила яблоньку в деревенском дворе. Всегда тихую и скромную, незатейливо одетую, с блаженным личиком, а ближе к осени беременную, унизительно согбенную в три погибели. Слезы навернулись от жалостной картины.
— Не верю, — плакала Лиданька, мелко волнуясь всем существом, — так глупо кончить. Позволить какому-то проходимцу принизить столь гордую натуру!
Ее бывшие друзья и любовники стояли поодаль, потупив взор и стыдливо пряча свои нарядные одежды от нее. Она еще пуще озлилась, увидев их.
— Не потерплю вас рядом, убирайтесь вон! Придете, когда позову. И ты, тис, изведи всех муравьев, что б духу не было.
Филин, покачавшись на ветке, повис вниз головой, извещая о наступающем рассвете. Огнем окрасилось все вокруг, словно пожар, охвативший землю изнутри, вырвался наружу. И Лиданька зачаровалась. Внизу колыхалось безбрежное море. Волны, смешанные с восходящим солнцем, катились к берегу. Плюхались в песок и скакали брюшками кверху серебряные рыбки. Ни души кругом. Дикая первобытная радость природы! Первый вселенский день! Вдруг взгляд остановился на маленьком отвратительном существе, величиною с точку, которое мелко топталось по краю скалы, карабкаясь к вершине. Лиданька разозлилась: точка омрачала пейзаж, словно бородавка на гладком лице. Широкая ложбина, основанием выходящая к морю, разделяла их. Пепеля взглядом горы, увидела, что точка резко сорвалась и, кувыркаясь в воздухе, полетела вниз.
— Ну, — едко заговорила Лиданька, едва существо приземлилось рядом и склюнуло с земли зернышко, другое, — явился-таки?
Словно кол в землю вонзила.
И Толик очнулся ото сна.
— Что новенького скажешь?
«Откуда этот голос?»
— Не пялься, отвечай на вопрос.
— Ничего новенького, — холодея до кончиков волос, крутился тот по сторонам.
Лиданька без всякого интереса глядела на растрепанное существо.
— Женился?
— Нет.
— Отчего ж?
— Не знаю, — в жалком комочке трудно было узнать покорителя вершин.
«Всегда таким был, ни рыба, ни мясо, — Лиданька скучала, — хуже самшитика. Тот хоть умер во время. А этот? И живет не во время, вряд ли живет вообще, где ж ему сообразить, когда умирать?»
— Не знаешь? А я знаю, — и, чтобы побыстрее завершить пустой разговор, показала розовый, аккуратно срезанный у основания, член.
— Забыл? Меня вздумал обыграть? Ах, дурачок, дурачок. Я — властительница твоих снов и похитительница фантастических грез! Не переступишь меня. Не перешагнешь этой черты. Навсегда останешься там, где стоял. В детях своих, во внуках, в правнуках на этом же самом месте! По закону вечного возвращения, смысл которого не разгадаешь. Никогда не прыгнешь так высоко, что б оттуда все с ноготок показалось. Кишка тонка!
Ветерок нетерпеливо шебуршал листвой, подгоняя Лиданьку разделаться со всем, что мешало и отвлекало от дел грядущего дня. А дел предстояло великое множество.
— Эй! — крикнула она на прощание, щедро осыпая яблоки, сверху соленые от морского пара и кисло-сладкие внутри. Долго еще вкус их помнится.
ЭПИЛОГ
Машенька, не дожидаясь ночи, крепко заснула на плече полного, красивого мужчины. Тот крепился из последних сил, однако, на секунду прикрыв веки, захрапел. Они не заметили, как в открытое окно коварной змейкой скользнула молния и замерла у сдвинутых кроватей. Она много чего могла бы сказать, но, увидев простые человеческие сны, тут же угасла.
Толика взяли через день после убийства старухи. Вечером, взвесив все за и против, отринув последнюю встречу с матерью, как собственную галлюцинацию, и, уже вполне уверовав в бесконечную жизнь, объявился у Мартины. Дверь была на запоре. Повозившись с нехитрым замком, вошел в комнату. Все, как всегда: неприбранная постель, шмотки на стульях, грязная посуда в раковине. Поиски ни к чему не привели: ни прощальной записки, никаких распоряжений по наследству. Толик предвидел крупные осложнения в своей, теперь без конца и края, жизни, а именно: тот скромный, но достаток, что приносила работа Мартины, с ее исчезновением, прекратился. Он ринулся к матери — там его и арестовали, с утра караулили, позволили в дом войти, и влетели следом, много, человек пять или шесть. Скрутили руки, под конвоем провели к машине. Толик не отпирался. Никто не усомнился, что злодеяние было совершено в здравом рассудке. На суде вел себя нагло и высокомерно. В последнем слове понес, что переживет всех, а на Страшном Суде спляшет джигу перед тем, как их вздернут. Сказал, что ни о чем не жалеет. На вопрос гражданского судьи, сколько бы хотел получить, засмеялся и без запинки ответил: 327 лет. За это время он обучится ремеслу колесования и в будущем надеется на приличный заработок. Судья только бровью повел и согласился.
В тот злополучный вечер, когда поезд понес Лиданьку навстречу самой себе, Наташка ждала Бориса. Но минули все сроки, и она успокоилась. Разглядывая глянцевый путеводитель по Крыму, подумала, «что пора континентами брать, вон Сашка в Америку собрался, почему бы и нет?» Скорчила рожицу в зеркало. Наташка была красивой. К тому же обладала легким характером. Не обремененная ни семьей, ни детьми, жила одним днем, одним мужиком на этот день, легко переживала потери, порою вовсе не замечая их в пестрой мозаике летящих, словно пух, дней. Поведение Бориса было необъяснимым, и она не тревожилась объяснениями. Встала, как есть, прихватила бутылочку, направилась в соседний дом. Сашка, вторую неделю пивший запоем, увидев, что Наташка не пустая, вскинулся от нетерпения.
— Когда улетаешь? — просто спросила она.
