— Через два дня, завтра опохмелюсь и в завязку, на дно лягу.
— Сегодня ложись.
— Это еще почему?
— Говорю сегодня, завтра дел полно.
— Нет у меня никаких дел, кроме, как на дне лежать, — заартачился тот.
— Не может быть, чтобы у такого красавца дел не было.
Сашке вспыхнул от комплимента.
Но это уже другая история.
ИНТЕРВЬЮ С ЗЕРКАЛОМ
— Ты очень красивая, элегантная, светская. Ты совсем не похожа на писательницу.
— Кого же я напоминаю? Я — женщина? Я — кто?
— Честно? Ты похожа на породистую трибаду. Догадываешься ли ты, что возбуждаешь маленьких девочек?
— Еще бы, поэтому на месте их матерей я была бы порасторопней.
— Неужели ты сама написала эту книгу?
— Не помню, ты все о книге?
— Сейчас ты повернулась в профиль и стала похожа на мужчину, так кто ты?
— Я выращиваю родедендроны и лимонное дерево. Лаская тугие бутоны, подолгу удерживаю их в руке. Я — садовник.
— У тебя есть член? Он бы пошел тебе.
— Нет. Не веришь? Смотри сюда.
— А если бы завтра он появился, ты бы очень взволновалась?
— Ничуть. Я уже заготовила контромарки.
— Для своих любовниц?
— У меня нет любовниц. Котромарки я раздам старухам в соседнем дворе. У них все валится из рук, и они ничем не дорожат. Зачем им мой член? Их волчья память простирается далеко назад, туда, где бьет воспаленный родник греха. Они на удивление скабрезны и охотно отдадут то, что с трудом удерживают скрюченные пальцы.
— Почему ты назвала книгу 'Учитесь плавать'?
— Потому что это важно — уметь плавать. Позавчера у меня лопнули барабанные перепонки от воплей тонущих. Они заглушили все окрест и украли Тишину. Они мешали слушать Малера. Я вышла на балкон и встретилась глазами со старым онанистом, что стоял внизу, у тротуара и орал громче всех.
— Ты хорошо плаваешь?
— Лучше всех.
— О чем ты мечтаешь?
— Стать злым, маленьким духом и хулиганить на спиритических сеансах.
— Опять о книге. Извини. Ты дрочила, когда писала ее?
— О, да, слишком много, практически изведя клитор. Для следующей книги я заказала специальное писательское кресло с встроенным в сиденье искусственным членом.
— У тебя двое сыновей, ты хорошая мать?
— Я не мать вовсе и желаю своим сыновьям как можно быстрее забыть обо мне.
— Скажи, каким образом тебе удается так хорошо выглядеть? Ты слишком много куришь.
— Мне все идет на пользу.
— Твои герои — это ты сама?
— Смеешься? Разве я вела бы себя так? Намного нахальней. Я не позволила бы Аполло превратить себя в дерево. К тому же столь непрезентабельное. Не он, а я бы принимала решения. Я вырвала бы ему хуй по самые яйца. У меня так и чесались руки, когда Лиданька, как сумасшедшая, носилась от него по лесу.
— Ты пишешь о боли. Что тебе в ней?
— Отчего в боли так много любви? Ах, если бы поменьше. Я доверилась бы качелям или марокканским бабочкам.
— Есть ли кто-нибудь из твоих героев, соблазнительный для тебя?
— Если это не я сама, то только Ветер.
— Ты любишь женщин?
— Ненавижу. Особенно пишущих женщин. Моя будущая подруга никогда не сможет писать. Я обрублю ей руки и вырву язык. Вычищу матку и заткну фаллоппиевы трубы. Я вижу ее на одной ноге, смиренно подающей мне чай с выжатым лимоном. С наступлением сумерек она напомнит, что пора приподняться с кресла и подмыться. Чтобы удовлетворить наши эротические фантазии одной вульвы явно недостаточно, поэтому у нее их будет, как минимум, три. Моя подруга должна серьезно отличаться от всех женщин.
— Ты случайно обмолвилась о следующей книге. О чем она?
— Не знаю. Смешно говорить о чем-либо, коли, никто не верит в абсолютную чистоту моих помыслов. Необходимо отречься от меня. Забыть, забросить в дальний угол. Насрать на лицо и высмеять повадки. Обвинить в скотоложстве, за то, что сплю со своей собакой в одной постели. Придумать, что я переписываю дневники корабельных крыс. Рыщу по Африке в поисках древних папирусов, валяюсь в грязи и меняю цвет кожи. Под видом учительницы совращаю малолеток. Левитирую перед единственным публичным домом в Стамбуле. Отращиваю задницу, на которой легко уместятся ладошки пятидесяти наложниц. Страдаю от зубной боли и боюсь дневного света. Я охуевшая, наглая гадина.
— Откуда ты берешь свои образы?
— Они насилуют меня в булочной, настигают на унитазе, сучат в ресницах, когда онанирую:
— Я люблю тебя, и сама вырву себе руки… У нас будет четыре вульвы, нам хватит их на неделю.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Это женская литература? Да. Когда мужчины пишут книги, это мужская литература, когда женшины — женская. Общечеловеческое случается лишь в грезах социальных утопистов. Ортега-и-Гассет в книге 'Человек и люди' рассказывает следующее: однажды он на борту океанского лайнера галантно и вкрадчиво беседовал с двумя красивыми американками. Наконец, эмансипантки взорвались: неужели вы не можете с нами разговаривать как просто с людьми? Простите, удивился философ, до сих пор я считал, что люди разделяются на мужчин и женщин.
Вероятно, только гермафродиты умеют создавать общечеловеческие ценности.
Итак, следует классифицировать Евгению Дебрянскую как писательницу. Чем писательница отличается от писателя? Тем же, чем мужчина отличается от женщины.
Евгения Дебрянская современна? Нет, если под современностью понимать курс валюты, полеты в космос и лишенные юмора бомбардировки. Она искательница вечного мифа, вернее, мифического пространства. Где-то, пронизывая, смещая физическую реальность, ныне принятую за основную, в беспокойных, прихотливых турбуленциях пульсирует вечная эротическая напряженность — в таком силовом поле рождаются рассказы Евгении Дебрянской. Подобный климат серьезно отличает ее от женских
