решили продолжать подпольную борьбу против фашизма, пока не оборвется жизнь. Им удалось установить связи с немецкими, французскими, датскими, польскими, чехословацкими коммунистами, а через них и с лагерным интернациональным подпольным комитетом и в тесном взаимодействии с ними наносить врагу чувствительные удары по самым уязвимым местам. Они умело использовали благоприятные условия, в которых оказались, сами того не ожидая. Карантин был своеобразным пропускным пунктом в лагере, через него проходили вновь прибывающие партии заключенных и только через три недели распределялись по рабочим командам и уходили в общий лагерь.
Полковник Бушманов и политрук Рыбальченко беседовали с людьми, изучали их и отбирали наиболее грамотных, стойких и преданных Родине товарищей для подпольной работы. Инструктировали их, а затем через немецких коммунистов организовывали их отправку на работу в ту или другую команду, где больше всего требовалось организовать сопротивление и срыв производства военных материалов. Прибыв на место, эти товарищи создавали подпольные группы, развертывали политическую работу среди заключенных, направляли их усилия на подрыв вражеской экономики. Все они поддерживали с Бушмановым и Рыбальченко постоянную связь. Я сам видел, как десятки людей приходили к ним из общего лагеря и подолгу беседовали о том, как лучше организовать подпольную борьбу.
Через иностранных коммунистов Николай Степанович и Андрей Дмитриевич организовали материальную помощь выбившимся из сил советским патриотам и иностранным антифашистам. Такую помощь от них получал и я. Я был крайне истощен, а одет хуже оборванца: лохмотья едва прикрывали тело, вместо рубашки и пиджака — дырявая, промасленная жилетка, на ногах — деревянные колодки. В таком одеянии меня по холоду гоняли на разные работы. Бушманов и Рыбальченко достали у своих иностранных друзей по подполью и передали мне теплую одежду. Сами голодные и истощенные, они часто давали мне кусочки хлеба, картошку, обманывая меня, что сыты. Через тех же иностранных товарищей они организовали сбор продуктов из посылок для наиболее слабых советских и иностранных борцов против фашизма.
Помню такой случай. Бушманов и Рыбальченко сидели за бараком в окружении группы заключенных, среди которых был и я. Они рассказывали нам о положении на фронтах согласно последней сводки Совинформбюро, принятой подпольным лагерным радиоприемником. Вдруг к ним подошли два человека: один, коренастый, широколицый, со светлыми волосами, был датчанином, другой — чернявый, круглолицый, — как я впоследствии узнал, советский лейтенант, член подпольной организации Яков Львович Крымский, который хорошо знал немецкий язык. Датчанин передал Андрею Дмитриевичу огромную коробку, наполненную продуктами, и что-то сказал ему по-немецки. Яков Львович перевел его слова:
— Это вам, дорогие Андре и Николай, от нас, датских и норвежских коммунистов…
Андрей Дмитриевич поблагодарил датчанина и тут же, в его присутствии, раздал нашим товарищам всё, что было в коробке, не оставив себе ничего. Этот его поступок взволновал меня до глубины души. Не решаясь есть полученные хлеб и сыр, я спросил у него:
— Почему же вы с Николаем Степановичем себе ничего не оставили?
— А зачем нам? Мы не сегодня-завтра попадем в крематорий. А вам надо сохранить силы для борьбы, — ответил Андрей Дмитриевич.
Николай Степанович добавил в шутку:
— О нас не беспокойтесь, если сами не дойдем до крематория, донесут…
Часто я интересовался, как они себя чувствуют, зная, что приговорены к смерти и что в любую минуту их могут казнить.
— Да, я приговорен к смерти, — говорил Бушманов, — скверно, конечно, на душе. Но я никогда не буду вымаливать себе жизнь у палачей.
— А у меня на сердце спокойно, будто этот приговор не меня касается, — заявлял Рыбальченко. — Ведь когда знаешь, за что умираешь, смерть не так уж страшна.
Часто у меня было очень подавленное настроение. Тогда я шел побеседовать к полковнику и политруку.
— Миша, не падай духом! — ободряли они меня. — Советские люди везде есть и пропасть не дадут.
Горячее участие и бодрое слово друзей в этих страшных условиях придавали мне силы и энергии. Я настолько стал им верить, что однажды рассказал свою тайну: я вовсе не Никитенко, а Девятаев — летчик-истребитель советской авиации.
— Это хорошо, — сказал Рыбальченко и спросил у меня: — А сумел бы улететь на немецком самолете?
Я не был уверен, что смогу управлять иностранной машиной.
— Если захочешь, сумеешь. Для большевиков нет невозможного. Самое главное, — захотеть и стремиться к этому. Ты должен при первой же возможности захватить немецкий самолет и улететь на Родину!
— А где я его захвачу? — безнадежно махнул я рукой.
— На аэродроме, конечно, — усмехнулся Бушманов. — Устроим, если надеешься на себя, — пояснил Рыбальченко. — Жаль, что нас из этой клетки никуда не выпускают, а то бы вместе попробовали… Можно направить тебя на какой-нибудь аэродром, в рабочую команду. Только не проболтайся, что ты летчик!.. Никому ни слова!
Вначале я смотрел на это, как на пустой разговор, которому не стоит придавать особого значения. Как это они могут направить меня на аэродром, будучи смертниками! Но когда они снова и снова поднимали этот вопрос и начали вполне серьезно давать советы, как поступить в том или другом случае при захвате самолета, пришлось задуматься. Луч надежды озарил мою жизнь. Поклялся им, что если такая возможность представится, не остановлюсь ни перед чем, организую группу товарищей, как они советуют, захвачу самолет и улечу на Родину. Мысль, поданная новыми друзьями, крепко засела мне в голову. Только бы попасть на аэродром.
— Когда же? — всё чаще я спрашивал у друзей.
— Скоро, Миша, — отвечал Рыбальченко. — Номер твой уже передал немецким товарищам из канцелярии. Как только будет наряд в какую-нибудь аэродромную команду, тебя включат.
— А если не будет?
— Тогда на завод «Хейнкель» пошлем, там есть летно-испытательное поле… Но мне сказали, что на аэродромы из лагеря часто берут заключенных.
Время тянулось медленно. Я начал было уже терять надежду, как вдруг однажды подходит ко мне А. Д. Рыбальченко и приглашает за барак:
— Ну, что? — посмотрел я ему в глаза.
— Готовься, Миша. Все сделано. Скоро поедешь… И действительно, на другой или третий день меня вызвали на этап.
Прощаясь с Николаем Степановичем Бушмановым и Андреем Дмитриевичем Рыбальченко, я горячо благодарил их за всё хорошее, что они сделали для меня, за верную дружбу и был уверен, что мы уже никогда больше не встретимся. Ведь их положение было безнадежным — никаких шансов на спасение! И неизвестно, что случится со мной. Тяжело было сознавать, что палачи в любую минуту могут учинить над ними жестокую расправу.
С болью в сердце расставался я и со своими старыми друзьями, Иваном Пацулой и Аркадием Цоуном, которые делили со мной горе и радость на протяжении всего тяжелого пути от лодзинского лагеря до «Заксенхаузена». Теперь я остался один среди чужих, незнакомых людей, увозимых вместе со мной в неизвестном направлении. Что ждет меня там?..
В ушах всё еще звучали слова друзей: «Не падай духом! Советские люди везде есть и пропасть не дадут». Это правильные слова, я понимал их значение теперь, как никогда. В «Заксенхаузене» особенно ярко проявились духовные и моральные силы советского человека, воспитанного родной Коммунистической партией. Они, советские люди, и, в первую очередь коммунисты, были главной движущей силой в подпольной борьбе многонациональных масс узников фашизма против общего врага. Не случайно все иностранцы восхищались мужеством и бесстрашием наших людей, представителей той страны, на которую они возлагали все надежды на свое освобождение от фашистского рабства.
— Как не восхищаться русскими, как не преклоняться перед ними, когда их не могут сломить никакие
