лишения, никакая сила, даже смерть! — часто слышал я от заключенных разных национальностей.
Как-то перед вечерней проверкой на плацу была установлена передвижная виселица. Возле нее собралась группа эсэсовцев. Кого будут вешать, никто не знал. Когда сорок тысяч заключенных выстроили перед этим страшным сооружением смерти, к нам в изолятор явились рапортфюрер Зорге, блокфюрер Шуберт и солдат с автоматом. Они остановились перед оцепеневшими смертниками.
— Белов Василий! — гаркнул Зорге.
Спокойно и гордо из строя вышел молодой невысокий парень, — русоволосый, с большими умными глазами. Ему надели наручники.
— Шнель марш-марш! — скомандовал ему рапортфюрер.
— Обожди, мне не к спеху, — Белов бросил на него уничтожающий взгляд, полный презрения и лютой ненависти. — Дай проститься с товарищами…
Гитлеровцы расступились. Белов окинул нас теплым дружеским взглядом и произнес:
— Прощайте, товарищи! Передайте привет Родине!..
Палачи схватили его за плечи и вытолкнули за ворота изолятора. И он пошел твердым строевым шагом, высоко подняв голову. И вдруг запел:
…Трижды обрывалась веревка, и каждый раз, когда его поднимали и снова надевали на шею петлю, он кричал на весь лагерь:
— Да здравствует Советская Родина! Смерть фашизму!
Сорокатысячная толпа узников взволновалась, загудела, как потревоженный улей, на разных языках по адресу палачей посыпались проклятья… Ярость массы нарастала с каждой секундой. Гитлеровцы растерялись. Тогда комендант лагеря подскочил к палачу, оттолкнул его в сторону, не дав надеть петлю в четвертый раз, и выстрелил из пистолета в голову Белова, уже лежавшего без сознания.
Это был простой советский человек, военнопленный, уроженец г. Саранска. Повесили его за попытку бежать из концлагеря. Так умирали советские люди. И смертью своей они мобилизовывали заключенных на беспощадную борьбу с фашизмом. Гитлеровцы были бессильны помешать этому.
Многое узнал я и пережил в «Заксенхаузене», многому и научился. И теперь, куда бы я ни попал, в каких бы условиях ни оказался, знал, что мне делать.
В двухосный товарный вагон набили нас семьдесят человек. В страшной тесноте невозможно было ни прилечь, ни повернуться. Поезд тронулся. У меня была мысль: только бы попасть на аэродром!
У заветной цели
Остров, покрытый лесом и болотами, был отрезан от суши широким проливом Балтийского моря. Серое осеннее небо сливалось с бескрайней водяной пустыней, которой, казалось, нет ни конца, ни края. Шел мокрый снег, дул промозглый морской ветер. Нас привели в лагерь, состоявший из шести бараков, обнесенный многорядным забором из колючей проволоки. Здесь содержалось три тысячи заключенных, которых немцы использовали на разных тяжелых работах.
В разговорах со «старожилами» лагеря я получил самые неутешительные сведения об условиях жизни и обращении с заключенными. Лучшего, конечно, я и не ждал. Но была и хорошая новость: на острове есть военный аэродром! Из лагеря туда ежедневно гоняют на разные работы команду из заключенных в 45 человек. Каждое утро эсэсовцы насильно подбирают людей в эту команду, потому что все избегают ее. Труд там каторжный, целый день на ветру, дующем с моря, да еще на голодный желудок. Из этого я заключил, что попасть туда будет не так уж трудно, и тут же всплыло перед глазами худое, измученное лицо политрука А. Д. Рыбальченко, вспомнился его приглушенный, твердый голос: «Ты должен улететь на Родину! Сумеешь, если захочешь. Для большевиков нет невозможного…». Друзья сделали всё, чтобы я мог улететь, я нахожусь у желанной цели и должен выполнить данную им клятву. Живы ли они?
На другой день меня, точно по заказу, взяли в аэродромную команду. На аэродроме мы разгружали цемент, подвозили песок, засыпали воронки после бомбежки, бетонировали взлетные дорожки. Руки и ноги коченели от холода, свирепый ветер с моря, будто заключив союз с фашистами, изматывал наши силы, выдувая из наших тел последнее тепло. Чтобы хоть немного защититься от холода, мы надевали на себя под лохмотья бумажные мешки из-под цемента. За это нас лупили палками, грозили суровым наказанием. Но теперь я не роптал на свою судьбу, потому что видел перед собой цель, достижение которой окупит все страдания.
Стал присматриваться к окружающим, прислушиваться к их разговорам и убедился, что народ здесь замечательный, готовый горы свернуть. У всех на уме было одно: как вырваться из фашистского ада? Значит, можно было начинать подготовку к захвату вражеского самолета. Надо подобрать группу наиболее надежных, особо отважных, готовых на любой риск товарищей. А риск очень большой, поплатиться можно не чем-нибудь, а самым дорогим для человека — жизнью! Ведь захватывать самолет и улетать придется среди бела дня и буквально на глазах у врага. Это не в родном полку, где, бывало, в трудных условиях фронтовой обстановки каждый из нас чувствовал помощь, поддержку командира, друзей и товарищей- однополчан. Я невольно вспомнил своего командира эскадрильи, чуткого и отзывчивого товарища — Владимира Ивановича Боброва. Он всегда ободрял в тяжелую минуту, радовался успехам подчиненного. О, как бы дороги были его советы в эти минуты! Что он делает теперь? Где сражаются мои однополчане? Может быть, это они на днях кружили над аэродромом, где мы изнываем от каторги?!
Как ни скрывали от нас фашисты правду о положении на фронтах, мы знали, что Советская Армия ведет победоносные бои уже на вражеской территории. Это придавало нам силы. Мне хотелось знать обо всем, что делается на родной земле, где проходит линия фронта. Это было необходимо для перелета. Ведь у меня не было никаких оперативных карт и даже простой географической. Но я верил, что и без карты, без компаса само сердце приведет меня туда, куда оно неудержимо стремится с той минуты, как я оказался в плену у врага.
Следы сокрушительных ударов по врагу мы видели и здесь, на аэродроме, где нас заставляли работать.
— Снова летят красные звезды! — кричали мы, увидев свои боевые корабли.
— На славу поработали наши летчики! — обычно говорили заключенные после каждого налета. — Только сожалели, что ни одна бомба не попала в крепостные стены лагеря.
В первых числах января 1945 года советская бомбардировочная авиация во время ночного налета разбомбила два ангара, вывела из строя взлетно-рулежные дорожки и сожгла 11 или 12 самолетов врага. Это очень обрадовало всех нас, заключенных, вселило уверенность в скорое освобождение.
Фашисты поспешно создали из нас специальную рабочую бригаду для быстрейшего устранения последствий этого налета. Но налеты повторялись все чаще, так, что мы не успевали засыпать и заливать бетоном бомбовые воронки. Правда, нам некуда было спешить с этим делом, и мы не спешили… Чем больше было обломков немецких самолетов, тягачей, развалин ангаров, тем легче становилось у нас на сердце.
Однажды во время выгрузки цемента из вагонов я увидел, как один военнопленный засыпал песком буксы вагонов. Заметив, что я за ним наблюдаю, он скрылся, но мне удалось запомнить его веснушчатое лицо и шрам на носу. Я понял, что этот человек способен на любой риск, что его необходимо привлечь к осуществлению моего плана побега. Два дня я искал его, а он скрывался, видя, что я его преследую. Наконец, он чуть не зарезал меня, приняв за фашистского сыщика. Только через некоторое время он убедился, что я свой человек, и мы стали с ним друзьями.
