оловом, медью или даже…
Тут его перебила Лиз:
– Ты можешь заткнуться хотя бы на минуту?
– А что я такого сказал? Я говорю по работе. Ты же всегда упрекала меня, что я проявляю недостаточно интереса к моей работе. Ты всегда говорила, что если…
– Пожалуйста, успокойся, – попросила Лиз Боба.
– В чем дело, дорогая? – обратился я к ней.
– Это все этот город, – сказала Лиз. – С самого начала нашей операции с Магазарией я чувствовала себя как в заключении.
– Конечно, это понятно, дорогая, но просто некоторое время нам лучше оставаться в гостинице как можно дольше.
– Но почему именно здесь, в этой гостинице? Я себя чувствую здесь такой заброшенной и одинокой!
Она ни словом не упомянула о наших планах насчет Спенсера, и я тоже молчал.
Боб вскочил, руками изображая рамку кинофильма, и заорал:
– У меня есть идея, С.Л. Сейчас канун Нового года. Сечете? Может, это одновременно ее день рождения? Я еще не знаю, но, кажется, что-то начинает вырисовываться. Она бедна, С.Л. Она бедна и одинока, у нее остались лишь воспоминания о былой славе и богатстве…
– Когда она была знаменитой певицей в нелегальном заведении времен Сухого Закона, – подсказал я. – И вот, мистер Толстосум из тех славных дней стучит однажды в ее дверь.
– Вы схватываете на лету, С.Л., – похвалил Боб. – Еще осталось что-то от вашей хваленой хватки. «Здравствуйте, мой старый мистер Толстосум из моих славных дней Сухого Закона», – говорит она.
Я толкнул локтем Лиз, и она подхватила:
– Здравствуйте, мой старый мистер Толстосум из моих славных дней Сухого Закона.
Боб сказал:
– Сегодня твой день рождения, Долли. (Это действительно ее день рождения, и сейчас станет ясно, что…)
Я продолжал:
– Да, это ее день рождения. Он ведет ее в зал, полный людей, толпящихся перед началом торжественного приема. На столе икра, шампанское и свежие цветы…
Вступает Боб:
– А высоко на стене – плакат «Крошка Долли – мечта Айдахо».
– С Новым годом! – кричат они и начинают хлопать.
Слабым голосом старого мистера Толстосума я произношу:
– Тебе больше не придется проводить скучные и одинокие дни взаперти в этой тесной клетушке. Твои друзья приветствуют твое возвращение на Бродвей. А сейчас, Долли, душенька, осчастливь своих старых поклонников и спой нам, как в былые времена.
– Наклоняйся, – скомандовал Боб, который бегал вокруг нас якобы с камерой, сопровождая каждый новый «кадр» победными выкриками творческого гения. – Немного ближе к камере. Головы ближе.
Тут подхватываю я:
– Аудитория скандирует: «Долли, пой».
Боб попытался выступить в роли толпы, жаждующей песен.
– Как в былые времена, Долли, – повторил я.
– Я не могу, – сказала Лиз.
Она уже вошла в роль. Мы с Бобом начали подпевать, и она, сбиваясь, запела:
– Крошка Долли, мечта, радость… Нет, нет. Не могу продолжать… – Она вынула платочек и вытерла слезу. Боб суетился вокруг, ловя крупный план. Лиз прохрипела: – Кажется, я забыла слова.
– Тогда, – сказал я голосом мистера Толстосума, – тогда твои друзья напомнят тебе. Крошка Долли, мечта и гордость Айдахо.
И Лиз запела вместе с нами.
– А кто это там за кулисами? – говорит Боб. – Я скажу вам кто! Ее девичья любовь, вот кто.
Я внес предложение:
– Это может сыграть Рок Хадсон.
Лиз сказала:
– И Гэри Грант может.
Боб добавил:
– Давайте будем смотреть правде в глаза, это сыграет даже Утенок Дональд.
Я задернул занавес.
– Меркнет свет, – фантазировал я. – И Долли остается в свете одного прожектора. – Я направил на нее свет настольной лампы.
– Теперь вступает оркестр. «Человек, которого я люблю», – объявила Лиз.
Мы с Бобом дали ей первые несколько нот. Она как-то взбодрилась. Когда Лиз запела, Боб сказал:
– Она смотрит на него со сцены. Он стоит за кулисами в тени, и вдруг выходит на свет.
– Рок Хадсон смахивает слезу, – добавил я.
– Гэри Грант смахивает слезу, – поправила Лиз.
Боб всхлипнул.
В эту минуту зазвонил телефон. Мы застыли на месте и некоторое время так и стояли, глядя друг на друга, пока Боб не предположил вслух:
– Это, должно быть, Спенсер.
– Может быть, – ответил я. – Но лично я в этом сомневаюсь.
Я подошел к телефону, но не сразу взял трубку. Наверняка мне не удалось скрыть отвращения в голосе, когда я объявил Бобу, что это его дружок Спайдер. Он спрашивал разрешения взять на полчаса наш «роллс».
– Хорошо, – разрешил Боб. – Ключи у швейцара. И передайте, пусть не оставляет мне на заднем сиденьи кучу заколок для волос.
Я передал эту остроту Спайдеру, который коротко поблагодарил и сразу повесил трубку.
– Это не твой новый приятель Спенсер, однако, – не преминул я напомнить Бобу.
– Еще позвонит, – упрямился Боб.
– Ты слишком самоуверен, – высказал я свое мнение по этому поводу. – Я лично подозреваю, что даже если вчера тебе и удалось увлечь его своей напускной искушенностью, то, поразмышляв над всем этим сегодня утром, он непременно оценит твою игру, если использовать терминологию театральных критиков как «немного чересчур».
– Ни в жисть, – отрезал Боб, даже глазом не моргнув. – Я вел себя именно так, как этот великосветский придурок Спенсер ожидал бы от сопляка пролетарского происхождения, которому привалило счастье получать два миллиона в год. И чем больше он будет размышлять, тем правдоподобнее ему все это покажется. Вот увидите, вот увидите. Я его прикончу.
– Ты по-настоящему ненавидишь Спенсера, – сделал я вывод. – Ты просто террорист! Ас классовой борьбы.
– Вот когда увидите, как полетят пух и перья, тогда и поймете, насколько я его ненавижу.
Я пытался как-то вразумить его:
– Что с тобой стало, Боб? Ты вдруг превратился в какой-то механизм, приводимый в движение динамо-машиной, системой передач и электроцепью. Вчера вечером ты набрасывался на Спенсера, как новоиспеченное средство борьбы с вредителями, не потому, что он простофиля, а просто потому, что он богатый молодой человек с речью, выдающей его законное среднее образование.
– Совершенно верно, – согласился Боб.
– Мы не боремся с вредителями, мальчик мой. Мы рыбаки. Пусть поплавок потанцует на поверхности, потом нырнет, потом опять появится. Получай удовольствие от созерцания воды и легкого намека на приближающийся дождь. Насаживай тщательно каждую наживку и никогда не спеши. И, что самое главное,
