интервью Фуко разъясняет, что интеллектуал мог претендовать на универсализм в течение длительного периода, начиная с XVIII в. и до второй мировой войны (возможно, до Сартра — через Золя, Роллана…): он мог это делать в той мере, в какой уникальность писателя совпадала с его позицией 'юриста-нотабля', способного противостоять профессионалам права, а следовательно, и производить впечатление универсализма. Если же интеллектуал изменил свой облик (а также и функцию письма), то произошло это потому, что изменилось само его положение, и теперь' атомщик, генетик, информатик, фармаколог…' перемещается от одного специфического места к другому, из одной единичной точки к другой, оставляя впечатление трансверсальности, а не универсальности, функционируя в роли привилегированной транспортной развязки или перекройки[30]. В этом смысле интеллектуал, и даже писатель, могут (хотя это только лишь возможность) тем эффективнее участвовать в борьбе, в актуальном сопротивлении, чем больше они 'трансверсальны'. Поэтому интеллектуал или писатель обретают способность говорить скорее на языке жизни, чем на языке права.
Что хочет сказать Фуко на самых блестящих страницах 'Воли к знанию'? Когда диаграмма власти уходит от модели автократии, чтобы предложить дисциплинарную модель, когда она становится 'биовластью' и 'биополитикой' населения, становится заботой о жизни и управлением жизнью, то новым объектом власти вдруг становится жизнь. И тогда право постепенно отказывается от того, что составляло привилегию суверена, от права на умерщвление (смертная казнь), но при этом позволяет творить тем больше гекатомб и геноцидов: не ради возвращения к стародавнему праву на убийство, а, наоборот, во имя расы, во имя жизненного пространства, ради улучшения условий жизни, ради выживания нации, которая считает себя лучшей и обращается со своим врагом уже не как с юридическим противником суверена прежних времен, а как с токсическим агентом или с возбудителем заразы, как со своего рода 'биологической опасностью'. С этого момента и 'по одним и тем же причинам' наблюдается тенденция к отмене смертной казни, а холостяков становится все больше, что еще убедительнее свидетельствует о смерти человека. Однако когда власть таким образом избирает своим объектом или целью жизнь, сопротивление власти тоже начинает ссылаться на жизнь и обращает ее против власти. 'Жизнь как политический объект оказалась некоторым образом пойманной на слове и обращенной против системы, которая пыталась ее контролировать'. Вопреки тому, что утверждал 'готовый' дискурс, чтобы сопротивляться, вовсе нет необходимости ссылаться на человека. Сопротивление, как говорил Ницше, извлекает из 'ветхого' человека силы более обширные, более активные, более оптимистические, более богатые возможностями жизни. «Сверх-человек» никогда на означал ничего иного, кроме следующего: следует освободить жизнь в самом человеке, потому что человек сам является своего рода ее тюремщиком. Когда власть делает своим объектом жизнь, жизнь становится сопротивлением по отношению к власти. Здесь опять же обе операции происходят на одном и том же горизонте (это хорошо видно в вопросе об аборте, когда наиболее реакционные власти ссылаются на некое 'право на жизнь'…). Когда власть становится биовластью, сопротивление превращается во власть жизни, в витальную власть, которая не позволяет себе остановиться на типах, средах или путях той или иной диаграммы. Разве сила, пришедшая извне, не является до известной степени идеей Жизни, определенным витализмом, в котором находит свою кульминацию мысль Фуко? Разве жизнь — это не способность сопротивляться силой? Начиная с книги 'Рождение клиники' Фуко испытывал восхищение перед Биша за то, что тот открыл новый витализм, определив жизнь как совокупность функций, оказывающих сопротивление смерти[31]. И именно в человеке призывает Фуко, так же как и Ницше, искать совокупность тех сил и функций, которые сопротивляются… смерти человека. Спиноза писал: 'неизвестно, на что способно человеческое тело, когда оно освобождается от навязанной ему человеком дисциплины'. А вот что писал Фуко: неизвестно, на что способен человек, 'пока он жив' как совокупность 'сопротивляющихся сил' (ВЗ, 190).
Складки, или Внутренняя сторона мысли (субъективация)
Что происходило в течение довольно длительного периода молчания, последовавшего за написанием 'Воли к знанию'? Возможно, у Фуко возникло ощущение какого-то недоразумения, связанного с этой книгой: не запер ли он себя в рамки отношений власти? Возразил он себе сам следующим образом: 'Хороши же мы, с нашей неизменной, всегда одной и той же неспособностью пересечь линию, перейти на другую сторону… Выбор всегда одинаков, он на стороне власти, на стороне того, что она говорит или заставляет говорить…'[1]. И, конечно же, это он сам себе отвечает: 'самая интенсивная точка жизни, та, где концентрируется ее энергия, точка, в которой жизнь сталкивается с властью, борется с ней, пытается использовать ее силы или не попасться в ее ловушки'. Он мог бы еще припомнить, что, согласно его же мнению, диффузных центров власти не существует без своего рода первичных точек сопротивления, что власть, не ставя своей целью жизнь, в результате выявляет и пробуждает жизнь, сопротивляющуюся власти, и, наконец, что сила внешнего непрестанно вносит сумятицу в диаграммы и опрокидывает их. Но что происходит в обратном случае, если трансверсальные взаимоотношения сопротивления непрерывно рестратифицируются, наталкиваются на узлы власти или даже производят их? Фуко опечалил окончательный провал тюремного движения после 1970 года*, а впоследствии другие события, уже в мировом масштабе, усугубили его печаль. Если власть учреждает истину, то как можно помыслить 'власть истины', которая уже не была бы истиной власти, истиной, исходящей от трансверсальных линий сопротивления, а отнюдь не от интегральных линий власти? Как 'пересечь линию'? А если следует идти к жизни как к силе внешнего, то что позволяет нам думать, что это внешнее не является ужасающей пустотой, а сама эта на первый взгляд вроде бы сопротивляющаяся жизнь — обыкновенным рассеиванием в этой пустоте 'частичных, постепенных и медленных' смертей? Уже даже невозможно сказать, что смерть преображает жизнь в судьбу, в 'неделимое и решающее' событие; можно, скорее, сказать, что смерть множится и дифференцируется, чтобы предоставить жизни единичности, то есть истины, которые жизнь считает полученными в результате своего сопротивления. Что же тогда остается, как не пройти через все эти смерти, предшествующие великому рубежу самой смерти и продолжающиеся даже после нее? Жизнь отныне состоит в том, чтобы занять свое место, занимать все свои места в кортеже под названием 'умирание'. Именно в этом смысле Биша и порвал с классической концепцией смерти, считавшейся ранее решающим моментом и неделимым событием, причем порвал в двух направлениях: с одной стороны, он предлагал считать смерть равнообъемной жизни, а с другой — составленной из множества частичных и единичных смертей. Когда Фуко анализирует тезисы Биша, его тон в достаточной степени показывает, что речь идет о чем-то ином, нежели об эпистемологическом анализе[2]. Речь идет о понимании смерти, и мало найдется людей, чья смерть оказалась бы в такой же степени, как у Фуко, соответствующей их представлениям о ней. Могущество принадлежавшей ему жизни Фуко всегда мыслил и воспринимал как и Биша, в виде многократной смерти. Что же в таком случае остается, кроме этих безымянных жизней, которые проявляют себя только сталкиваясь с властью, борясь с ней, обмениваясь с ней 'краткими и пронзительными речами', перед тем, как вернуться в ночь, — того, что Фуко называл 'жизнью подлых людей' и предлагал нашему вниманию по причине 'их горя, ярости или безотчетного безумия'[3]. Странно и неправдоподобно, но он пытался востребовать именно эту 'подлость': 'Я исходил из существования этого подобия частиц, заряженных тем большей энергией, чем меньше они сами и чем труднее их различить'. И так вплоть до душераздирающего выражения из книги 'Использование удовольствий': 'освободиться от самого себя…'[4].
'Воля к знанию' заканчивается явными сомнениями. И если в конце 'Воли к знанию' Фуко обнаруживает, что зашел в тупик, то произошло это не из-за какого-либо неправильного представления о власти, а, скорее, из-за того, что он обнаружил тупик, в который нас заводит сама власть — как в нашей жизни, так и в нашей мысли, — нас, наталкивающихся на нее везде, вплоть до наших самых ничтожных истин. Выход может быть лишь в том, что внешнее окажется вовлеченным в движение, которое оторвет его от пустоты, средоточием движения, отвлекающего его от смерти. В результате здесь возникает новая ось, отличающаяся сразу и от оси знания, и от оси власти. Что это, ось, на которой завоевывается спокойствие? Подлинное утверждение жизни? Во всяком случае, эта ось не отменяет другие, поскольку она уже работала
