чего сразу послышалось «тсс!» читательницы, что сидела по соседству.
— Ах да, да… Конечно… — Дюпарк выглядел так, словно он только что проснулся. — Пойдемте поговорим в коридоре. Здесь, знаете ли, надо уважать тишину. Тишина, я имею в виду паузу, самая завершенная форма в музыке…
Летайи подумал, что допрос не будет легким.
К вечеру Жиль Беранже встретился с Морисом Перреном там, где тот назначил ему, в кафе на авеню Монтень. Журналист уже сидел перед бокалом шампанского, он приветливо кивнул комиссару. Знакомство состоялось, и Перрен предложил:
— Вам то же самое, разумеется?
— Нет, мсье Перрен. Разве вы не знаете принцип: «Никогда на службе…» Если бы я потом шел домой, то не отказался бы, но это дело займет у меня еще часть ночи…
— В таком случае?
— В таком случае стаканчик перье… и несколько вопросов.
— Я вас слушаю.
— Когда вы познакомились с Пьером Фараном?
— Впервые я встретил его на небольшой вечеринке у Летисии Форцца по случаю окончания конкурсных экзаменов в консерватории. Но он мне напомнил, что в свое время я опубликовал критическую статью на одно из его произведений. Я даже не помнил об этом. Думаю, года два назад это было…
— Ругали, не так ли?
— Да, пожалуй, иначе я помнил бы о той статье.
— У вас трудное ремесло. И опасное для молодых творческих работников.
— Да, но критики так же боятся своих возможных ошибок. Есть немало шарлатанов, которые кричат, что у них «новый язык», и даже не дают прослушать свое новое творение. Вполне возможно, что кто-нибудь из них прав и что их новшество ускользнуло от внимания критиков. В конечном счете таких примеров сколько угодно. Вы удивитесь, если прочтете, что Форе[69] писал о молодом Дебюсси…[70]
— Расскажите мне об этом пари по поводу реконструкции королевской фуги, — прервал его Жиль.
Морис Перрен окинул взглядом зал и выпил глоток шампанского.
— Очень смешное дело. Я думаю, вам уже рассказали, что Фаран и я поспорили на эту тему, что, вероятно, вызвало у вас вполне понятное подозрение…
— Да, мне рассказали о пари, но это не вызвало у меня никаких подозрений. Я отношусь к числу тех, кто думает — возможно, слишком наивно, — что для того, чтобы убить, должны быть серьезные основания или же определенное стечение обстоятельств. Так рассказывайте…
— О, все очень просто. Пьер Фаран, похоже, был одержим непоколебимой верой в способности информатики. Надо заметить, они и правда с каждым днем становятся все шире, и в музыке компьютер стал главным инструментом при композиции и интерпретации, по крайней мере если слово «интерпретация» еще имеет смысл… Мы переживаем настоящую революцию и не должны игнорировать ее. С другой стороны, по роду своей работы я достаточно хорошо знаю, что машина часто служит алиби шарлатанам, о которых я говорил сейчас. И главное, если нам, лично нам, нравится слушать звуки, которые извлекают смычок из кишечной струны или молоточек фортепьяно, бьющий по хорошо натянутым струнам, тогда… мы ограничиваем вмешательство компьютера в музыку.
— Вы говорите об интерпретации. А в композиции? Иными словами, Бах тоже в этой компании?
— Вот оно как… Бах остается Бахом, а машина остается машиной. По правде сказать, Фаран сделал еще один шаг, утверждая, что границы уже нет. Поначалу он меня даже позабавил немного, а потом не на шутку шокировал своей бескомпромиссностью. Но я его не убивал…
— Кто же выиграл пари?
— Разумеется, я! Машина ничего не выдала…
— Откуда вы знаете? — быстро спросил комиссар.
— Так вот… кажется, мне это сказала Летисия. Я позвонил ей, как только узнал эту ужасную новость. И потом… Фаран был убит после неудачи с программированием, а не до того, следовательно, у меня не было никаких оснований убивать его.
— Но об этом я вас не спрашиваю.
На мгновение их взгляды скрестились. Жиль Беранже чувствовал, что Перрен сказал ему не все, но сейчас он ничего больше из него не вытянет.
20. ВОЗВРАЩЕНИЕ К МОЦАРТУ
Последующие поколения со своими произвольными суждениями почитают себя толкователями Моцарта. Тем не менее иногда основные факты у них достаточно достоверны.
Когда утром инспектор Летайи вошел в кабинет Беранже, он нашел своего молодого начальника сидящим с засученными рукавами, всклокоченными волосами и плохо выбритым.
— Трудно дело идет, патрон? — спросил он.
— Да, Летайи, да. До сих пор никаких признаний.
— Вы сами виноваты, ведете себя с подозреваемыми так предупредительно…
— Кстати, о подозреваемых. Что дал допрос Дюпарка?
— Ровным счетом ничего. Он оригинал, типичный профессор. Ах да, он все же сказал что-то вроде того: «Во всяком случае, через несколько дней вы узнаете об этом больше».
— Потому что он верит в полицию своей страны?
— Да, заявление двусмысленное… Я также сходил в Институт акустики, отыскал там этого самого Луи, о котором сказала Летисия Форцца. Ничего из него не вытянул. Проверил компьютер, на котором работал Фаран: тоже ничего. А у вас, патрон?
— Пикар-Даван — крупный банкир. Очень разговорчив, но ничего дельного мне не сказал. Что же касается Мориса Перрена… то думаю, он что-то скрывает от нас.
— Это он вас так утомил?
— Нет, Моцарт.
— Ах да! Итак, убийца… когда мы сможем «прижать» его? — широко улыбаясь, спросил Летайи.
— У меня четыре подозреваемых. Но не исключено, что есть и пятый…
— Непростое дело, непростое… — посочувствовал инспектор, качая головой. — Конечно, женщина? Или нет? Он был большой ловелас, насколько я знаю.
— Да. Из четырех подозреваемых у меня три — женщины: Констанца, жена Моцарта, София, его свояченица, и Магдалена Хофдемель, одна из его учениц. Что же касается мужчин, то неизбежный Сальери, ревнивый композитор, но я не верю, что это он.
— И все-таки называют его…
— Да, его подозревают с тех пор, как Констанца наболтала, будто Моцарт, когда они гуляли по Пратеру незадолго до его смерти, пожаловался на боли и сказал, что его отравили. Но это все ерунда. Пусть даже Сальери ревниво относился к гениальности Моцарта, но он больше не мог завидовать его успехам. За чудесным исключением еще такого живого в памяти огромного успеха «Волшебной флейты», венцы уже относились к Моцарту с прохладцей. Есть также много доказательств того, что обоих композиторов связывала большая дружба, например, тринадцатого октября, меньше чем за два месяца до своей смерти, Моцарт отправился за Сальери и привез его на премьеру «Флейты», чтобы тот не стоял в очереди за билетом. Сальери был одним из тех немногих, кто присутствовал при отпевании Моцарта. Возможно, правда,
