собираются совершать акты саботажа против оккупационных войск. Она указала, что только Приммл знает, где они «с оружием и амуницией» скрываются.
Приммл вызвали на допрос. Чего проще было сказать, что это были не эсэсовцы, а власовцы, бежавшие от выдачи в Лиенце? Но эта маленькая австрийка молчала. На все требования отвечала лишь: — Я ничего не знаю!
Допрашивали ее об ее прошлой деятельности, о коллегах, о том и сем, но в каждом, казалось бы, наивном вопросе лежала опасность ареста любого названного ею лица. Допрос производил весь «тим» Кеннеди. Уставая, он передавал ее Зильберу, Зильбер — Брауну, Браун — Вейсу. Ни есть ни пить ей не давали, и к ночи, озверев от ее упорства, сам Кеннеди, вызвав сержант-майора «Моську», в его присутствии сказал: — Гут, фройлейн Приммл. Вы не хотите говорить? Олл райт! Я даю вам время — одну ночь в «бункере» на размышление. Если вы откажетесь и завтра назвать имена и места, о которых я вас спрашиваю — я вас отдам взводу «баффс» (солдаты полка Бизонов), и, когда вы пройдете через 23 пары рук, вы запоете иначе!
«Моська» вел Приммл в бункер, низко опустив голову. Перед самым входом, прежде чем передать ее сержанту, надзирателю тюрьмы, он внезапно оказал: — Не бойся, герл! Мы — солдаты. Мы не Эф-Эс-Эс. Держи язык за зубами. Даже если тебя оставят с нашими солдатами, поверь моему слову — с тебя волосок не упадет. Мы умеем ценить стойкость, верность и честность!
О чем думала Приммл в эту ночь, верила ли она словам сержант-майора, сказать трудно, но в угрозу Кеннеди она верила вполне. Утром тот же «Моська» отвел ее к следователям. Ее посадили в комнату, в которой с мрачным видом сидели двадцать три солдата. Все молчали. Солдаты нервно курили, смотрели друг на друга, в окно, на потолок, избегая встретиться взглядом с побледневшей девушкой. Это сидение продолжалось до полудня, когда, наконец, ее потребовал к себе мистер Кеннеди.
— Ну? — заревел он с места в карьер. — Будешь ты говорить, ты, «наци-швейн»?
— Мне нечего вам сказать. Я ничего не знаю и ничего не видела!
Капитан разразился потоком площадной брани, новыми угрозами. Бил кулаком по столу, подносил его к самому носу Приммл, но, по своему обычаю, вдруг осел, встретившись с непоколебимой волей, и, вызвав «Моську», приказал ему вернуть девушку в наш барак.
Ведя ее к нам, маленький сержант-майор торжествующе спросил на ломаном немецком: — Хаб ик дик заген? Инглиш солджер никс макен! Солджер ис гуд! (Говорил я тебе, что английские солдаты тебя не тронут. Солдаты хорошие!).
Вечером, запирая нас на ночь, наш суровый «кипер», сержант Кин из пригорода Лондона, вынул из- под дождевой накидки коробку, в которой лежали пачки папирос Кэпстэн, конфеты, мыло, пара новых солдатских носков, белые нитки, иголки и кулечек с сахаром. Он передал эти подарки фрау Йобст и смущенно промычал:
— Это от двадцати трех солдат… храброй девушке!
Как отрадно было у нас на душе! Какое-то необычное спокойствие воцарилось хоть на одну ночь в сердцах. Нет! Не все люди — звери. Охраняющие нас солдаты просто выполняют свой долг, выполняют приказания. Может быть, они видят в общей серой массе заключенных кригсфербрехеров, но, встречаясь с «человеком», они сами становятся человечными.
История моего допроса, в связи с Иоганной Померанской, не была ни интересной ни романической. За мной тоже пришел «Моська» и отвел меня к сержанту Зильберу. Желая быть беспристрастной, должна отдать справедливость, что он имел полное право ненавидеть нацистов. Как нам рассказывали его земляки по Грацу, вся семья Зильбер была уничтожена в лагере Маутхаузен. Это был нервный, щупленький субъект с громадными темными глазами. На его письменном столе стояла рамка, в которой на черном бархате была прикреплена желтая тряпка с шестиконечной звездой, повязка, которую на рукаве носили евреи — его собственная повязка, которую он сорвал, когда ему, тогда еще мальчику лет шестнадцати, удалось бежать в лес, а оттуда в Италию и дальше, но которую он не бросил.
Зильбер не предложил мне сесть на стул рядом с его столом, а только молча протянул мною нарисованную карикатуру, выкраденную Иоганной.
— Это вы рисовали?
Я, просто не веря своим глазам, смотрела на то, что Померанская сделала с моим рисунком. На заднем плане бушевал пожар, горели дома, у стены валялись очень примитивно нарисованные трупы. На «небе» этого рисунка была написана фраза: «Смерть англичанам и евреям»…
— Я рисовала только эту фигуру, карикатуру на самое себя, но остальное дорисовано, и притом человеком, который не умеет рисовать.
— Вы написали эту надпись?
Тон был ровный, какой-то монотонный и холодный. У меня в голове мелькнула мысль — что скрывается за неподвижной маской на лице сержанта?
— Нет! Она написана, очевидно, тем же, кто дорисовал фон, пожар и трупы.
— Садитесь и напишите быстро, не раздумывая, эту же фразу.
— Я эту фразу писать не буду!
— Почему? Разве вы ей не сочувствуете?
— Я ей не сочувствую, и, кроме того, она, написанная моей рукой, может быть впоследствии употреблена против меня.
— Остроумно. Тогда напишите любую фразу, которая придет вам в голову.
Я присела и на клочке бумаги написала: «Югославия, Белград, 18 мая».
— Что это значит?
— Это дата, когда западные аэропланы бомбами уничтожили 27.000 жизней нашего города.
— Хм…
Зильбер долго сравнивал почерк на карикатуре и то, что написала я. Не поднимая головы, он протянул руку к рамке со звездой и подвинул ее ко мне поближе. Так же не глядя, он задал вопрос:
— Вы принадлежали к партии национал-социалистов?
— Никогда и ни к какой партии я не принадлежала. Кроме того, я не немка.
— Вы носили немецкую форму?
— Я ее ношу и сейчас.
— Почему?
— Раньше потому, что я пошла бы хоть с чортом, но против коммунизма. Теперь потому, что не считаю достойным сбросить ее в беде.
— Вы любили генерала Дражу Михайловича?
— Не понимаю вашего вопроса.
— Ну… вы принадлежите к его последователям?
— Да!
— Нарисуйте на этой же бумаге, быстро, не задумываясь, забор, дома, пожар и тела людей.
Я нарисовала.
Опять сравнение, рассматривание. Наконец, сержант Зильбер встал и нажал на кнопку звонка. Вошел «моська».
— Отведи ее обратно! — И, повернувшись ко мне, добавил: — Как видите, мы стараемся быть справедливыми. Я убедился, что не вы рисовали эти глупости и писали гнусную фразу. Можете идти!
На этот раз это было все, но мне пришлось еще встретиться с Зильбером и отвечать на его вопросы.
Приближалось Рождество. Вялые, исхудавшие, вечно мерзнущие, мы мало думали о праздниках. Горох в нашем обиходе сменило нечто еще худшее — гнилая вонючая кислая капуста, отваренная в воде, без всякой заправки. Начались заболевания. Женский барак был молчаливым, сумрачным. Так же выглядели и мужчины. Большинство из них, одни — желая сберечь свои костюмы или формы, другие потому, что у них не было ничего теплого, были одеты в голубые шинели бывших французских военнопленных, когда-то живших в этом же лагере, или в ярко, изумрудно зеленые, с желтыми буквами «С. С. С. Р.» на спине, шинели, в которые были одеты русские военнопленные.
Худые, с бледно-зелеными лицами, они казались тенями. Исхудал и мой майор Г. Г. Мы виделись
