М., автор и организатор знаменитого подкопа из церковного барака. Все они были веселы, прекрасно выглядели, загорелые и пополневшие, и не жаловались на свою судьбу. Австрия хорошо их кормила и постепенно сокращала сроки наказаний.
Последний период моего пребывания в Вольфсберге был в моральном отношении очень мучителен. Майор все еще был в «С. П.», и я волновалась за его судьбу. За все время пребывания в «загоне», его, правда, ни разу не допрашивали, ему не предъявлялись никакие обвинения. Его просто «консервировали» и держали «на всякий случай».
Не теряя времени, Г. Г. и там преподавал русский язык и сплотил вокруг себя небольшую, но очень дружную компанию. Конечно, отсутствие самой элементарной «лагерной свободы» сказывалось на нем. Я всегда поджидала людей из «С. П.», когда они шли в баню, и у меня сжималось сердце: Г. Г. поседел, еще больше похудел, и я видела, что его бравая осанка, военная походка и гордое держание головы стоили ему больших усилий.
Из пятидесяти двух инвалидов в моей мастерской осталось только тридцать один. Из них 18 ампутированных и все еще слепой Ханзи и безногий Карл К.
Не легко было смотреть вслед уходящим. Я знала, что в душе у каждого росла зависть, что дни тянулись еще медленнее, а ночи казались еще более мрачными и безнадежными. Бросалось в глаза, что из лагеря не отпускают «ауслендеров» — иностранцев. Очевидно, не знали, что с ними делать. Казалось бы, так просто — отпустить в лагеря для «Д. П.» или на поруки кого-либо из граждан Австрии, но это не делалось. Я старалась занять их, как можно больше, работой. У нас появилась новая секция — резчиков по дереву. Капитан Рааб привез нам ассортимент ножей для мелкой работы, и это новое искусство захватило многих «двуруких». Наконец, из остатков какой-то швейной машины и самых невероятных частей был сконструирован токарный станок. На нем работали и однорукие. Главным образом, все же шла «сапожная индустрия». Инвалиды не покидали мастерской по 10–12 часов, по своей собственной воле.
Ввиду того, что власть Кеннеди осталась только еще над «С. П.», в лагере немного улучшилось и питание. Нам стали выдавать «сухие продукты». Мы получали немного сахара на руки, сухого молока и по субботам выдавали американские консервы, колбасу «Свифт» или «Прем», коробку на четырех человек.
Положение генералов тоже значительно улучшилось. О них заботился сам английский бригадир. Два раза в месяц их даже выводили, в сопровождении адъютанта коменданта лагеря, в город, где они делали кое-какие покупки и посещали церковь. Лагерная протестантская церковь больше не функционировала. Священник был отпущен на волю, и приезжал только католический пастор.
Странно выглядел Вольфсберг к концу лета 1947 года. В нем находились едва полторы тысячи людей. Сонные, опустившиеся, заросшие бородами, потерявшие всякий интерес, эти люди слонялись без дела по лагерю. Днем разрешалось посещать другие блоки, и только женщины все еще находились под строгим контролем.
Контроль над «С. П.» был тоже увеличен. Эта «последняя игрушка» в руках Кеннеди должна была в полной мере чувствовать его власть. Он все еще таскал людей к себе на допросы и делал это ночью, когда в лагере не было австрийских полицейских чиновников, которых он не допускал в «С. П.», держа у себя списки людей и называя их «злостными военными преступниками», в которых заинтересованы другие государства.
Правда, капитану Раабу удалось несколько раз проникнуть и в это запретное отделение, и он снабдил заключенных книгами и шахматами.
Начал опустошаться и лазарет. В нем остались только два врача и три сестры милосердия. Они ухаживали за больными, и туда были переселены все инвалиды.
С момента, когда я получила сообщение о том, что мне не угрожает выдача, мои нервы успокоились. С утра и до вечера я концентрировала свое внимание на настроении своих «питомцев», стараясь облегчить их переживания. В этом много помогали заботы девушек УМСА. Они выхлопотали через интернациональный Красный Крест разрешение проверки старых протезов инвалидов, износившихся или устарелых, благодаря известным деформациям ампутированных культяпок, и приобретения новых для тех, кто их не имел.
Инвалидов под конвоем увозили в Грац и там брали мерку, примеряли новые, поправляли старые протезы. Раз так повезли безногого фельдфебеля Артура Грюннера. Посадили его в приемной и приказали ждать очереди. Он просто вышел, воспользовавшись отсутствием контроля — и как в воду канул. Больше его никто не видел. Этот «побег» одноногого человека с костылем был просто необъясним. Очевидно, кто-то ожидал его перед больницей, ожидал с автомобилем или телегой. Далеко уйти сам он не мог. Конечно, это отразилось на остальных. Месяц никого из ампутированных не возили в Грац, а затем отправили под большим конвоем и не спускали с них глаз.
Лето 1947 года было жарким, душным, пыльным и сухим. Лагерь Вольфсберг отличался какой-то въедчивой черной пылью. Из-за засухи она, несомая постоянными ветрами, забиралась под одежду, разъедала влажную от пота кожу, вызывала воспаление глаз. Казалось, что в пустеющем Вольфсберге становилось жить тяжелее, чем тогда, когда в нем было свыше пяти тысяч человек. Откуда-то была занесена бацилла дизентерии. Нам ежедневно давали угольные таблетки и в питьевую воду бросали кристаллики марганцевого калия.
Большим ударом для многих был перевод капитана Рааба. Он сообщил мне письмом из Вены, что срочно уезжает в Англию и свои заботы о нас передает квэйкерше Ханне Стандтон, шефу «Уэллфэр оффиса», лагеря для Д. П. в Клагенфур те, носившего название Вайдмансдорф «Б».
В женском блоке к осени остались только очень большие партийки, когда-то занимавшие высокие должности, и иностранки. Партиек часто вызывали к австрийскому инспектору, и он сообщил им, что со дня на день ожидается их отправка в тюрьму г. Вольфсберга, откуда они будут доставлены на суд.
Пришел и этот день. Я жила в то время в одной комнате с все еще находившейся в Вольфсберге Урсулой Пемпе, Эрикой М. и Манечкой И. Очевидно, эту пруссачку присоединили к нам, иностранкам, среди которых были и венгерка Марта фон-Б. и две недавно прибывшие латышки, сидевшие два года в венской тюрьме советского сектора. Всего к этому времени в женском отделении было 42 женщины. Это из 432, сколько нас было в «самый разгар» нагрузки лагеря.
Накануне меня вызвал к себе австрийский инспектор. Сухой, длинный, с лицом сурового аскета и с деревянным, монотонным голосом, он долго расспрашивал меня о моем прошлом, деловито, без симпатии или неприязни. Перед ним лежала пачка бумаг, которые он перелистывал и делал какие-то отметки.
— Что меня ожидает? — спросила я в конце «интервью».
— Ответить трудно. Причина этому очень проста: вы не сделали никакого преступления против Австрии. Вы не принадлежали к партии. Югославия больше не предъявляет на вас прав. Границу вы перешли легально, т. е. с частями, сдававшимися в плен… Нам, австрийским властям, вообще непонятно, почему вы попали в Вольфсберг.
— Другими словами…
— Другими словами, мы ищем возможность убрать вас из лагеря.
Этот разговор оставил какое-то сумбурное впечатление в моей голове. Как так «ищут возможность»? Может быть, не возможность, а оправдание, почему меня не выпустили из тюрьмы в Фельдкирхене или из «сквозного» лагеря Эбенталь.
Вечером в инвалидную мастерскую зашел капитан Марш. Он долго рассматривал работы, взял себе пару собачек из черного бархата, отрезков чьей-то народной австрийской кофточки, и любовался тарелкой с югославским гербом, резной работой однорукого инвалида Рудольфа Шеммеля, сделанной мне в подарок. Как бы между прочим, он спросил меня, переписываюсь ли я с моими «лагерными дочерьми», и что мне пишет Гретл Мак. Я не придала этому никакого значения. Марш часто интересовался дальнейшей судьбой отпущенных на свободу женщин, которые регулярно писали в лагерь.
Посещения заключенных продолжались, но бывшие вольфсберговцы не имели права навещать оставшихся.
На следующее утро, как обычно, я пошла в мастерскую. Раздав работу, я присела рядом с Ханзи Г. и стала диктовать ему отрывок из книги, следя внимательно за его пальцами, не всегда попадавшими на правильные клавиши машинки. Часов около одиннадцати в мастерскую ворвался синеглазый капрал Джимми.
— Блонди! Беги в твой барак! Там что-то происходит.
В бараке действительно что-то происходило. Во дворе стояли все женщины. Их построил Эдди,
