просил милостыню безногий Черепок в тележке на колесиках; на Калье Майор народ толпился перед кассами театра Кеведо, где на огромной афише стояло: «Канун праздника Голубки». У прохожих изо рта шел пар, будто все они курили; машина внутри то вдруг ярко освещалась, то снова погружалась в темноту.
Врач ждал их, уже надев белый халат. Мама заплакала.
— Я в отчаянии, Эмилио, — сказала она. — И виновата только я одна.
Врач заботливо взял Маму за руку.
— Успокойся, глупышка, — сказал он. — Ничего не случится. Проходи.
— Ты думаешь?
— Сейчас посмотрим.
Все трое закрылись в крохотной комнатке, где в углу горела красная лампочка, а посреди стоял большой аппарат, поблескивающий металлом и стеклом. Кико сказал:
— А я проглотил гвоздь.
— Ты уверен? — спросил врач.
— Ага.
— Это точно, Эмилио, — вмешалась Мама, — я видела, как гвоздь был у него в руках, а через секунду взглянула снова — руки пустые, а он весь красный как рак. Я перевернула комнату вверх дном и ничего не нашла, от гвоздя и следа не осталось.
— Успокойся, — повторил врач. — Не тревожься. Ты позволишь мне закурить?
— Да ради бога, — Мама порылась в сумочке, вынула сигарету и наклонилась к врачу. — Дай и мне огня.
Врач поднес ей зажигалку.
— Ах, извини, — сказал он. — Сейчас я его посмотрю. Через две-три минуты не больше.
Кико оглядел белое привидение, освещенное красным огоньком, поднял глаза и увидел всю комнату в призрачном, зловещем полумраке.
— Это ад? — спросил он и схватил за руку Маму, стоявшую рядом.
— Нет, сынок.
— За этой штукой не прячутся черти? — Он указал на странное сооружение из металла и стекла.
— Здесь нет чертей, — ответила Мама.
Призрак внимательно наблюдал за мальчиком. Он затянулся сигаретой и спросил, выдыхая дым:
— У этого ребенка сильно развито воображение, правда?
Мама ответила с коротким смешком, как бы колеблясь:
— Не знаю… Не знаю, что тебе сказать. Думаю, более или менее как у всех.
Бело-красный Призрак сделал быстрое движение.
— Нет, не как у всех, — сказал он. — Он слишком впечатлителен и говорит слишком чисто для своего возраста — сколько ему?
— Три, — ответила Мама. — В апреле будет четыре.
— Вот видишь, — сказал Призрак.
Кико сжимал мамину руку, а Мама ритмично постукивала по полу носком туфли.
Призрак затянулся снова и спросил:
— Ты нервничаешь?
Мама опять коротко рассмеялась:
— Сказать тебе по правде, я просто выть готова.
— Какой это был гвоздь: пять сантиметров, четыре, три, еще меньше?
Мама подняла руку в красноватом сумраке:
— Примерно такой, наверное, сантиметра два с половиной, мне кажется.
Призрак бросил окурок в пепельницу, стоявшую в углу.
— Ну, посмотрим, — сказал он. — Раздень его. Это не нужно, достаточно поднять. Вот так. — Он толкнул мальчика за стекло, включил аппарат, и комната наполнилась жужжанием. — Посмотрим, — повторил он.
Кико сказал Маме:
— Дай мне руку.
Мама дышала часто и взволнованно. Призрак бормотал, то и дело замолкая: «Здесь ничего… ничего… ничего… Я делаю тебе больно, малыш? Хорошо… ничего, — он надавил ему на животик. — Хорошо… здесь тоже ничего… ничего… ничего не видно… А здесь… Повернись-ка. Тебе больно?.. Тоже ничего, и это, право же, странно: постороннее тело должно быть заметно сразу». Он опять повернул мальчика и наконец зажег свет. Уставившись на Кико очками в черной оправе, он сказал Маме:
— Единственное — если только гвоздь лежит горизонтально, острием ко мне, другого объяснения нет. Ничего не видно.
— Боже мой, — пробормотала Мама.
— Да нет же, глупышка, не беспокойся. Такие вещи проходят сами по себе. Пусть двигается поменьше, особенно избегает резких движений — футбол, прыжки, — он крутил в руках синюю шариковую ручку. — И потом, пусть ест спаржу, лук-порей, только целиком…
— С волокнами? — спросила Мама.
— Именно это я и хочу сказать. Волокна обернутся вокруг гвоздя и будут защищать желудок и стенки брюшной полости.
Мама растерянно покачивала головой.
— Я попытаюсь, Эмилио, — сказала она упавшим голосом. — Но очень сомневаюсь, что это мне удастся. Заставить этого ребенка что-нибудь проглотить — настоящая пытка.
— Это необходимо, — сказал Призрак.
Мама продолжала покачивать головой, а Призрак добавил:
— Ты говоришь, что ребенок глотает еду с трудом, но он не закашлялся, не подавился, не ощутил позыва к рвоте, когда…
— Нет, ничего такого не было, — решительно сказала Мама. — Когда я на него посмотрела, он был весь красный — но никаких позывов, никакого кашля.
Призрак постучал несколько раз концом ручки по зеленой клеенке стола.
— Странно, — сказал он и пристально, в упор посмотрел на Кико. — Этот мальчик — предпоследний, верно?
— Да.
— А сколько самому младшему?
— Младшая — девочка, Кристина.
— Все равно, сколько ей сейчас?
— Год.
Призрак чертил замысловатый рисунок на промокашке, и губы его приоткрылись в улыбке. Кико спросил:
— Ты рисуешь поезд?
— Вот именно, — ответил Призрак. — Это поезд.
И добавил:
— Таким образом, в течение двух с половиной лет этот был в семье всеобщим любимчиком, верно?
— Скажем, так.
Над головой Призрака была картинка с множеством отрезанных голов, и в углу надпись: «Медицинский факультет, 1939 — 1945». Левее — календарь, на котором была нарисована колыбель с младенцем, рядом стоял старик с бородой, а с другой стороны — задумчивый, коричневый в пятнах, пес. Призрак продолжал улыбаться. Мама спросила:
— Ты тоже будешь твердить мне об этих дурацких комплексах?
— Не в этом дело, но всем нам больно отходить на второй план, можешь не сомневаться.
— Опальный принц?
— Вот именно, — сказал Призрак. — Ты выразилась точно. И это не выдумки. Эта теория — не плод досужей фантазии. Ребенок, который в течение нескольких лет привык быть в центре внимания, утратив это
