непостижимых уровнях.
– Она по-прежнему служит в ЦРУ? – спросила Стеффи.
– Вообще-то, об этом говорить не следует. К тому же, она всего лишь внештатный агент.
– Что это значит?
– Это значит, что она, как и многие в наше время, занимается этим ради приработка.
– Чем именно она занимается? – спросила Бабетта.
– Ей звонят из Бразилии. Это сигнал к началу работы.
– А потом?
– Она возит по всей Латинской Америке чемодан с деньгами.
– И все? Это и я смогла бы.
– Иногда ей присылают книги на рецензию.
– Я с ней встречалась? – спросила Бабетта.
– Нет.
– А я знаю, как ее зовут?
– Дейна Бридлав.
Пока я называл имя и фамилию, Стеффи повторила их беззвучно.
– Надеюсь, ты не собираешься это есть, – сказал я ей.
– Я всегда ем свои тосты.
Зазвонил телефон, и я взял трубку. Со мной поздоровался весьма приятный женский голос, сообщивший, что он синтезирован компьютером для изучения рынка с целью определения современных уровней потребительского спроса. Он сейчас задаст ряд вопросов, делая после каждого вопроса паузу, чтобы дать мне возможность ответить.
Я передал трубку Стеффи. Когда стало ясно, что она поглощена беседой с компьютером, я вполголоса заговорил с Бабеттой.
– Она любила плести интриги.
– Кто?
– Дейна. Любила втягивать меня в разные делишки.
– В какие, например?
– В распри. В двойную игру с тем, чтобы настроить одних друзей против других. В семейные интриги, в интриги на факультете.
– По-моему, все это – дело житейское.
– Со мной она говорила по-английски, а по телефону – по-испански или по-португальски.
Стеффи, извиваясь и оттягивая свободной рукой свитер, пыталась прочесть ярлык.
– Тебе почти пятьдесят один. Как ощущение? – спросила Бабетта.
– Точно такое же, как в пятьдесят.
– Вот только числа разные – одно четное, другое нечетное, – заметила она.
Вечером, в комнате Марри с ее серовато-белыми стенами, после эффектного блюда из корнуоллской курицы в форме лягушки, приготовленного на плитке с двумя конфорками, мы пересели с металлических складных стульев на койку, чтобы выпить кофе.
– Когда я был спортивным журналистом, – сказал Марри, – я постоянно путешествовал, жил в самолетах и гостиницах, в чаду стадионов, а в собственной квартире ни разу не почувствовал себя как дома. Теперь у меня есть пристанище.
– Вы тут сотворили чудо, – сказала Бабетта, уныло скользя взглядом по комнате.
– Пристанище тесное, темное, скромное, – сказал он самодовольно. – Вместилище мысли.
Я жестом показал на старое четырехэтажное здание, занимающее несколько акров на другой стороне улицы:
– У вас не слышно шума из психиатрической больницы?
– Вы имеете в виду побои и крики? Интересно, что люди до сих пор называют это учреждение психиатрической больницей. Вероятно, все дело в поразительном архитектурном стиле, в крутой крыше, высоких дымовых трубах, колоннах, в разбросанных там и сям завитушках, то ли причудливых, то ли мрачных – никак не могу понять. Здание не похоже ни на санаторий для душевнобольных, ни на интернат для инвалидов и престарелых. Оно похоже именно на психиатрическую больницу.
Его брюки начинали лосниться на коленях.
– Жаль, вы не привели детей. Мне хочется узнать маленьких детей поближе. Наше общество – это общество детей. Своим студентам я говорю, что они уже слишком стары, чтобы играть важную роль в процессе развития общества. С каждой минутой они отдаляются друг от друга. «Даже сейчас, – говорю я им, – пока мы здесь сидим, вы сворачиваете со столбовой дороги, лишаетесь возможности получить признание как группа, лишаетесь привлекательности для рекламодателей и людей, занятых массовым производством в сфере культуры. Дети – вот истинная универсалия общества. А ваше время давно истекло, вы уже поплыли по течению, ощущать свою отчужденность от продуктов, которые потребляете. Кому же они предназначены? Каково ваше место в системе сбыта? После окончания колледжа вы непременно почувствуете страшное одиночество и неудовлетворенность группы потребителей, оторвавшихся от жизни. Это лишь вопрос времени». Потом я стучу карандашом по столу, дабы обратить их внимание на то, что время летит с устрашающей быстротой. Мы сидели на койке и потому, чтобы обратиться к Бабетте, которую заслоняла поднятая мною чашка, Марри пришлось наклониться далеко вперед.
– Сколько у вас детей, в общей сложности?
Она, похоже, задумалась:
– Ну, Уайлдер, конечно, потом Дениза.
Марри пил кофе маленькими глотками и пытался искоса смотреть на нее, держа чашку у нижней губы.
– Еще Юджин, который в этом году живет у своего папы в Западной Австралии. Юджину восемь лет. Его папа занимается исследовательской работой в аутбэке. Он также и папа Уайлдера.
– Мальчик растет без телевизора, – сказал я, – поэтому Марри, возможно, стоит потолковать с ним. Ведь он, в сущности, дитя природы, дикарь, найденыш из буша, умный и грамотный, но не знакомый с теми фундаментальными идеями и кодами, что служат признаками уникальности человеческого рода.
– Телевидение – проблема лишь в том случае, если вы разучились смотреть и слушать, – сказал Марри. – Мы со студентами постоянно обсуждаем этот вопрос. Они начинают сознавать, что должны взбунтоваться против телевидения точно так же, как предшествующее поколение взбунтовалось против родителей и своей страны. А я говорю, что им придется снова учиться смотреть на все глазами детей. Не обращать внимания на содержание. Выражаясь вашими словами, Джек, находить идеи и коды.
– А они что на это говорят?
– Что телевидение – сродни рекламной макулатуре в почтовом ящике. Но я говорю студентам, что не могу с этим согласиться, Я говорю им, что уже больше двух месяцев сижу в этой комнате, до утра смотрю телевизор, внимательно слушаю, делаю заметки. Впечатление просто обескураживающее, смею вас заверить, почти мистическое.
– И к какому выводу вы пришли?
Марри с важным видом скрестил ноги и, с улыбкой глядя прямо перед собой, опустил чашку себе на колени.
– Излучение и волны, – сказал он. – Я уже понял, что для американской семьи телевидение – первородная сила. Неприступное, не подвластное времени, изолированное, автономное. Оно подобно мифу, что рождается прямо в наших гостиных, подобно чему-то пережитому как бы во сне, предсознательно. Я просто в восторге, Джек.
Он посмотрел на меня, по-прежнему улыбаясь – почти заискивающе.
– Вы должны научиться смотреть. Должны отбросить предубеждения и воспринимать информацию. Телевидение предлагает нашему вниманию невероятное количество экстрасенсорных данных. Делает общедоступными воспоминания древности, зари человечества, радушно принимает нас в вещательной сети, в сетке подвижных пятнышек, из которых состоит изображение на экране. Там есть свет, есть звук. Я спрашиваю своих студентов: «Чего же еще вы хотите?» Взгляните на обилие данных, скрытых в сети, в яркой упаковке, в рекламных песенках и роликах, якобы взятых из жизни, в товарах, со свистом
