Затишье, сопровождаемое бормотанием и возней. Потом серая постель погружалась во мрак, и медленно замыкался круг.
«Панасоник».
33
В котором часу я открыл глаза, почувствовав, что поблизости – некто или нечто? Был ли тот час нечетным? Всю комнату затянуло паутиной полумрака. Я вытянул ноги, прищурился, постепенно сосредоточился на знакомом объекте. Уайлдер. Он стоял в двух шагах от кровати, вглядываясь в мое лицо. Мы долго не сводили глаз друг с друга. Его большая круглая голова на несоразмерно приземистом теле с маленькими ручками и ножками придавала ему сходство с примитивистской глиняной статуэткой, неким домашним идолом неведомого культового происхождения. У меня возникло ощущение, будто он хочет мне что-то показать. Пока я потихоньку вставал с кровати, он потопал в своих стеганых башмачках за дверь. Я последовал за ним в коридор и к окну, то выходит в наш задний двор. Выйдя босиком и без халата, я почувствовал, как холод проникает сквозь гонконгский полиэфир моей пижамы. Уайлдер стоял и смотрел в окно – подоконник был чуть ниже его подбородка. Казалось, я всю жизнь ходил в пижаме, застегнутой наперекосяк, с расстегнутой и провисшей ширинкой. Уже светает? Это что – вороны каркают на деревьях?
Во дворе кто-то сидел. В старом плетеном кресле сидел выпрямившись седовласый человек – неподвижная мрачная фигура, от которой веяло жутковатым спокойствием. Поначалу, заспанный и ошеломленный, я понятия не имел, как расценить это зрелище. Казалось, ему требуется более подробное толкование, чем то, на которое я сейчас способен. Лишь одна мысль пришла мне в голову – он появился здесь не случайно, его прислали с какой-то целью. Потом в душу мне стал закрадываться страх, гнетущий и неодолимый: кулак, то и дело сжимавшийся у меня в груди. Кто этот человек, что здесь происходит? Я осознал, что Уайлдера рядом нет. Добравшись до двери его комнаты, я увидел, как он зарывается головой в подушку. Когда я подошел к кровати, он уже крепко спал. Я не знал, что делать. Мне было холодно, я совсем ослаб. Медленно, хватаясь за дверные ручки и перила, словно желая напомнить себе о свойствах реальных вещей, я вернулся к окну. Человек по-прежнему сидел во дворе, уставившись на кусты живой изгороди. В неверном блеклом свете он, недвижный и прозорливый, был виден мне в профиль. Так ли он стар, как мне показалось сначала, или седые волосы – всего лишь символ, часть его аллегорической силы? Ну конечно, все кончено. Наверное, это Смерть – или посыльный Смерти, мастер своего дела с ввалившимися глазами, явившийся из чумной эпохи, из эпохи инквизиции и бесконечных войн, бедламов и лепрозориев. Наверняка сей автор афористических напутствий бросит на меня лишь мимолетный взгляд – умный, иронический, – когда произнесет свою изящную, отточенную фразу о моем уходе в мир иной. Я долго смотрел и ждал, когда он шевельнет рукой. Неподвижность его была властной. Я чувствовал, что с каждой секундой становлюсь бледнее. О чем свидетельствует бледность? Каково это – видеть, как Смерть собственной персоной приходит за тобой? Меня проняло ужасом до костей. Меня бросало то в жар, то в холод, я весь пересыхал и обливался потом, я был сам не свой. Кулак сжимался у меня в груди. Я подошел к лестнице, сел на верхнюю ступеньку и вгляделся в свою ладонь. Сколько еще не сделано. Каждое слово, каждый поступок – бисерина в великолепном орнаменте мироздания. Даже моя собственная, ничем не примечательная ладонь, испещренная перекрестными изгибами и штрихами выразительных линий, карта всей моей жизни – и та могла бы на долгие годы стать объектом чьего-нибудь изучения и удивления, смешанного с восторгом. Космология против пустоты.
Я встал и вернулся к окну. Он никуда не делся. Я ушел и спрятался в ванной. Опустил крышку унитаза и немного посидел, раздумывая, что делать дальше. Пускать его в дом не хотелось.
Некоторое время я ходил взад и вперед. Потом открыл кран, подставил руки под струю холодной воды и плеснул в лицо. Мне было легко и тяжело, я чувствовал себя бестолковым и догадливым. С полки у двери я взял пресс-папье с картинкой. В пластмассовом диске плавало объемное изображение Большого Каньона. Когда я поворачивал вещицу на свету, цветная картинка приближалась и удалялась. Флуктуирующие плоскости. Мне нравился этот термин. Он звучал музыкой бытия. Если бы только можно было представить себе, что смерть – всего лишь новая поверхность, где можно еще немного пожить. Другая грань космического разума. Стремительный спуск по трассе Светлого Ангела.
Я обратился к вещам первоочередным. Если я не хочу пускать его в дом, остается одно: выйти во двор. Но сначала – заглянуть к младшим детям. Тихо ступая босыми бледными ногами, я прошелся по комнатам. Надеялся, что где-то нужно подоткнуть одеяло, где-то – забрать игрушку из теплых рук ребенка, – точно забрел на минуту в телевизионную мелодраму. Все было тихо и спокойно. Неужели смерть одного из родителей они сочтут лишь новой формой развода?
Я заглянул к Генриху. Он лежал, свернувшись калачиком в левом углу кровати, у самого изголовья, весь напряженный, словно пружина игрушки-сюрприза. Я постоял в дверях, кивая.
Я заглянул к Бабетте. Она спустилась на много уровней, снова став девчонкой, бегущей во сне фигуркой. Я поцеловал ее в макушку, вдохнув тепло сна, отдающее затхлостью. В стопке книжек и журналов отыскал свой «Майн Кампф». Включился приемник. Я поспешил из комнаты, боясь, как бы чей-нибудь жалобный голос, позвонивший на радио, крик чужой души, не стал последним, что я услышу в земной жизни.
Я спустился на кухню. Выглянул в окно. Он все еще сидел в плетеном кресле, на мокром газоне. Я открыл внутреннюю дверь, потом вторую, наружную, и вышел из дома, прижимая к животу «Майн Кампф». Когда вторая дверь с шумом захлопнулась, человек дернул головой и расставил пошире ноги. Потом поднялся с кресла и повернулся ко мне. Развеялась магическая атмосфера мрачного, властного спокойствия, аура прозорливости, стерлась печать вековой и страшной тайны. Сквозь непостижимым образом исчезающую первую фигуру стала вырисовываться вторая – обретать реальный облик, проявляться в бодрящем свете зари как совокупность движений, свойств и очертаний, силуэт живого человека, и черты его, пока я удивленно наблюдал за их возникновением, казались все более знакомыми.
То была не Смерть – передо мной стоял лишь Верной Дики, мой тесть.
– Я что, заснул? – спросил он.
– Почему вы сидите во дворе?
– Не хотел будить вас, родственнички.
– Мы разве знали о вашем приезде?
– До вчерашнего дня я и сам о нем не знал. Сел в машину и поехал прямиком, без остановок. Четырнадцать часов.
– Бабетта будет рада вас видеть.
– Это уж как пить дать.
Мы вошли в дом. Я поставил на плиту кофейник. Верной сел за стол в своей потрепанной джинсовой куртке и принялся играть крышкой старой зажигалки «Зиппо». Он был похож на дамского угодника, переживающего крушение своей карьеры. Его серебристые волосы немного потускнели, приобретя желтоватый оттенок, и он стал зачесывать их назад, в «утиный хвостик». Щеки покрывала примерно четырехдневная щетина. Хронический кашель сделался резким и трескучим – свидетельство некоторой безответственности. Бабетту беспокоило не столько его состояние, сколько тот факт, что собственные приступы кашля доставляли ему такое злобное наслаждение, словно нечто зловеще притягивало его к этим ужасным звукам. Он по-прежнему носил армейский ремень с ковбойской пряжкой.
– Ну и что, черт возьми? Взял да и приехал. Подумаешь.
– Чем вы сейчас занимаетесь?
– Где крышу гонтом покрою, где трубу засуричу. Левачу помаленьку, вот только левачить мне не с чего. Только халтура и осталась.
Я обратил внимание на его руки. Загрубелые, в рубцах, исцарапанные, постоянно грязные и жирные от густой смазки. Он поглядывал вокруг, пытаясь выяснить, не нужно ли что-нибудь заменить или починить. Неисправные вещи частенько служили поводом для произнесения целых речей. Только благодаря им Вернон мог поговорить о прокладках и шайбах, о заливке раствором, конопачении, грунтовке. Временами он,
