усыпальнице. Это были девяносто девять имен Бога.
12
Утром я отправился на поиски Оуэна Брейдмаса. На клочке бумаги, который я привез из Бомбея, был не адрес, а лишь несколько общих указаний. Адрес, оставленный Оуэном, — Пенджабский университет, до востребования, — предназначался только для писем, сказал Ананд. А если я захочу повидать его самого, мне надо будет найти дом с закрытым деревянным балкончиком на полпути между Лохарскими и Кашмирскими воротами в Старом городе.
Границы Старого города я достиг без особенного труда. Уличный шум мотоциклов и автобусов сменился гамом длинного базара. Дорога сузилась, когда я миновал Лохарские ворота — кирпичное сооружение с широкими надстройками в форме башенок по обеим сторонам.
Очутившись внутри, я начал собирать впечатления, а это не то же самое, что просто смотреть вокруг. Я заметил, что иду слишком быстро — такой темп годился только для запруженных транспортом улиц, которые остались за моей спиной. У меня возникло впечатление узости и теней, коричневых тонов, дерева и кирпича, утоптанной земли под ногами. Воздух был вековой выдержки — мертвый, тяжелый, затхлый. У меня возникло впечатление сырости и толпы, людей в тесных закутках, мужчин в разнообразных нарядах, скользящих мимо женщин в длинных, белых, расшитых цветными нитками паранджах до пят с шестиугольными, затянутыми сеткой отверстиями, чтобы можно было видеть мир хотя бы в клеточку, — отверстиями, похожими на зарешеченные окошки, которые подстраивались под каждый их шаг, каждое движение глаз. Ослики, груженные кирпичом, дети, присаживающиеся над открытыми сточными канавами. Я глянул на свой клочок, сделал неуверенный поворот. Медные и латунные изделия. Сапожник в полутьме будки. Это общее свойство всех старых городов — хранить неизменную форму, не тревожа времени, которое висит здесь в одном ряду с кожаными ремнями и мотками пряжи. Ручной труд, зловоние и болезни, лица, чьим обладателям можно дать лет по четыреста. Здесь были лошади, овцы, ослы, быки и коровы. У меня возникло впечатление, что за мной кто-то следит.
Вывески на урду, голоса, перекликающиеся над моей головой с деревянных балкончиков. Я блуждал около получаса в такой густой толпе, что не мог высматривать ориентиры — минареты и купола Бадшахи, большую мечеть на северо-западном краю. Без карты нельзя было даже остановить кого-нибудь и показать примерно, куда мне нужно. Я забрел в лабиринт переулков позади торговых рядов. Сосредоточился. Американец, сам себе дающий указания и советы. Женщина прилепляла к низкой стене овальные куски коровьего навоза — сушить.
Я обернулся посмотреть, кто мог увязаться за мной. Двое мальчишек, старшему — лет десять. Они, похоже, слегка оробели. Потом младший что-то произнес — босоногий, в яркой зеленой шапочке, — второй показал туда, откуда я пришел, и зашагал в том направлении, оглядываясь и проверяя, иду ли я следом.
Они привели меня к дому, где жил Оуэн. Один высокий белый человек ищет другого — так, должно быть, рассудили мальчишки. А что еще ему делать на этих запутанных улочках?
Дверь в его комнату была открыта. Он отдыхал на деревянной скамье, где было устроено ложе из старых ковров и подушек. На полу стоял медный поднос с какими-то книгами и бумагами. На невысоком комоде — кувшин с водой. Обычный стул для меня. Этим меблировка почти исчерпывалась. В комнате царил полумрак — видимо, Оуэн берег глаза от апрельского солнца.
Когда я вошел, он оторвался от книги, чтобы окинуть меня испытующим взглядом, привести мои габариты, силуэт, пропорции, облик в соответствие с хранящимися в его памяти именем и судьбой. Миг, когда я словно завис между двумя точками во времени, миг безмолвного вопрошания. В комнате стоял смешанный запах, чувствовалась и близость канализационного стока снаружи.
Оуэн выглядел немного усталым, чуть больше чем усталым, но голос его звучал радушно и уверенно, и он, казалось, был расположен к разговору.
(Только вчера вечером, опустив руку на мраморную гробницу, я решил, что попробую отыскать его и поговорить с ним еще раз, последний. Не он ли постарался запечатлеть у меня в сознании этот образ — образ человека в зале, полном камней, ощупывающего высеченные на них греческие буквы своими по- деревенски грубыми руками?)
— Я стремился сюда всю жизнь, — сказал он. — Бессознательно, конечно. Я не отдавал себе в этом отчета, пока не вошел сюда после ярких красок и света, алых шарфов, которыми здесь обматывают головы, после всех этих закусочных с молотым чили и куркумой, кастрюлек с индиго, после всех этих разноцветных порошков и красителей. Горчица, лавровый лист, перец и кардамон. Вы понимаете, что я сделал, придя в эту комнату, правда? Взял с собой только имена. Кедровые орехи, грецкие орехи, миндаль, кешью. Одно могу сказать: я не был удивлен тем, что очутился здесь. Едва переступив порог, я понял правильность, неизбежность этого — именно сюда я стремился всю жизнь. Нужное количество предметов, нужные пропорции. Я приближался к этой комнате шестьдесят лет.
— Ананд говорил о вас.
— Он мне написал. Сообщил, что вы собираетесь в эти края. Я был уверен, что вы придете.
— Да?
— Но когда вы появились в дверях, я вас почему-то не узнал. Я удивился, Джеймс. Подумал, кто бы это мог быть. Вы казались знакомым — но у меня возникло ужасно странное чувство. Я ничего не понимал. Мне почудилось, что это
— Вы держались молодцом, если и вправду приняли меня за посланца из иного мира.
— А я готов, — со смехом ответил он. — Давно успел подготовиться. Считаю трещины на стене.
На медном подносе лежала светло-серая книжечка.
— Оборванные люди сидят на корточках в пыли вокруг уличного рассказчика, — произнес он. — Кто- то стучит в барабан, мальчик оборачивает вокруг шеи змею. Рассказчик начинает говорить. Головы кивают, покачиваются, дети приседают в сторонке пописать. Он излагает свою повесть в быстром темпе, нанизывая событие за событием, чередуя предание с выдумкой. Его маленький сын обходит слушателей с деревянной миской для монет. Когда рассказчик делает паузу, чтобы собраться с мыслями, взвесить в уме события и героев, подвести итог для опоздавших, расставить все по порядку, люди проявляют нетерпение, потом сердятся, выкрикивают вместе: «Нарисуй нам их лица, скажи, что они говорили!»
Он странствовал. Он передвигался на автобусах и поездах и много ходил пешком — однажды шел целых шесть недель кряду от высеченного в скалах святилища до каменной стелы — по всем местам, где были надписи, в основном на древних местных языках с использованием брами[30]. Ананд предлагал ему арендовать машину, но Оуэн боялся садиться за руль в Индии — боялся животных на дороге, спящих людей по ночам, боялся застрять в пробке посреди какого-нибудь базара, в гуще народа, в духоте и давке. Кошмарная сила толпы, мощь религии — для него они были связаны. Людские массы означали преклонение и неистовство, потерю управляемости, затоптанных детей. Он путешествовал в вагонах второго класса с деревянными сиденьями. Пробирался между лежащими вповалку телами на платформах, видел, как люди несут в поезд взятые напрокат матрацы. Ночевал в гостиницах, бунгало, маленьких дешевых приютах рядом с местами паломничества и около крупных раскопок. Иногда останавливался у приятелей Ананда, у знакомых других коллег. Он рылся в памяти — накопленный за всю жизнь багаж имен и адресов, рассеянных по всему миру, пришелся тут очень кстати.
