— У вас есть с собой шапка?
— Потерял где-то.
— Какая у вас была?
— Круглая, с висячими полями. От солнца.
— А эта для затмения! — воскликнул он.
Какой-то человек в дхоти шагал на него в свирепой задумчивости, сложив руки за спиной. Оуэн улыбнулся. Меж бурых холмов рос сахарный тростник — толстые стебли, увенчанные клочковатыми цветками. На дороге не было ни грузовиков, ни легковых машин. Он забрел в бесплодную долину. Тут были люди в желтых тюрбанах и коровы с трехцветными рогами. Он увидел крепость на верхушке холма, над Раджсамандом. Коршуны описывали круги в пылающем небе. Как тихо здесь в день затмения — ни грузовиков, ни автобусов. Мимо пшеничных полей, торчащих пучками стреловидных кактусов. Затренькали колокольчики — мальчишка на повозке, запряженной быками. Оуэн улыбнулся еще раз, теперь уже тому, как, бродя среди джайнов, мусульман, сикхов, буддийских учеников в Сарнате, снова и снова изумляясь сказочной динамике индуистской космогонии, он опять стал думать о себе как о христианине — просто ради самоопределения, чтобы хоть как-то обозначить свое место в этой пестрой, ежедневно окружающей его мешанине. Именно так отвечал он, когда его спрашивали:
Он вступил в городок у подножия крепости и прошелся по главной улице. В мелкой канаве лежал буйвол. Магазины и лавки были закрыты в этот день затмения и беременные женщины сидели по домам — по крайней мере, так сказал ему шофер. Конец улицы перегородил сломанный грузовик со снятыми передними колесами и ободами, завалившийся вперед, как подстреленный носорог. На пороге одного дома стояла женщина, закутанная в белое, ее рот прикрывала повязка из тонкой розовой ткани. Оуэн протиснулся мимо грузовика и подошел к воротам в желтой стене, сразу за городской чертой. По другую сторону стены был санскритский заповедник, как называл его про себя Оуэн: ступенчатая мраморная набережная, тянущаяся вдоль озера Раджсаманд примерно на четыре квартала. Он прикинул, что до кромки воды около пятидесяти ступеней — они перемежались горизонтальными площадками, торчащими там и сям павильончиками, декоративными арками. Чудесный уголок среди тоскливого бурого однообразия холмов и равнин, прохладный, белый, открытый, — достойный дар царственному озеру. Чудесный еще и потому, что он не был тем, чем мог бы быть, — обычным готом[34], заполоненным купальщиками, браминами под зонтиками от солнца, теми, кто сидит прямо и ничего не видит, нищими, хворыми, телами, которые вот-вот обратятся в пепел. На самой нижней ступеньке, полевую руку от Оуэна, выбивали одежду две женщины, а другой стороны к нему приближался мальчик с миловидным лицом. Вот и все. Оуэн спустился к ближайшему павильончику и вошел внутрь, чтобы постоять немного в тени, отметив про себя филигранно выточенные столбики, плотные поверхности. В соседнюю площадку была врезана сланцевая панель, на которой Оуэн с трудом различил какой-то текст строчек в сорок. Мальчик следовал за ним по набережной, вверх и вниз по ступеням, чере: площадки, под арки, из одного павильона в другой, в третий. Со временем Оуэн насчитал двадцать пять панелей в мраморном обрамлении — это и была эпическая поэма, которую он приехал читать, тысяча семнадцать строк на классическом санскрите, чистом, изысканном, грамматически правильном.
Панели, как почти все и везде в этой стране, были окаймлены художественной резьбой — изображениями слонов, коней, танцовщиков, воинов, влюбленных. Перечисления — конек Индии. Ничто здесь не существовало в отдельности, само по себе, вне общества фигур из пантеона. Мальчик не заговаривал с Оуэном, пока тот легким поворотом головы не дал ему понять, что готов оставить свою сосредоточенность, что первый короткий час знакомства с ансамблем, насыщенный экзальтацией, уже позади. Женщины выколачивали одежду на нижней ступеньке — хлопки, ослабевая, докатывались до середины озера, до середины неба, прежде чем смениться другими.
— Это поэма царства Мевар, — сказал мальчик. — Ранняя история Мевара. На сегодня это самый длинный санскритский текст в Индии. Само озеро двенадцати миль в окружности. Мрамор привезен из Канкроли. Общая стоимость более трех миллионов рупий. Вы из?..
— Америки.
— Где ваш чемодан?
— У меня только холщовая сумка, я оставил ее наверху под деревом.
— Наверное, ее уже украли.
На нем были шорты, сандалии, гольфы и наглухо застегнутая рубашка с короткими рукавами. В его ясных серьезных глазах читался интерес к страннику, который можно было утолить лишь подробной беседой. Он откровенно изучал Оуэна. Загорелый, большеглазый, в дорожной пыли, с лысиной на макушке. Одна пуговица почти оторвалась.
— Где здесь можно переночевать?
Часы с треснувшим ремешком.
— Надо вернуться на дорогу. Я вас провожу.
— Хорошо.
— Вы надолго?
— Думаю, дня на три. А ты как думаешь?
— Вы читаете на санскрите?
— Я попробую, — ответил Оуэн. — Я учил его почти год. И все это время, а то и дольше, мечтал попасть сюда. Главным образом я буду рассматривать буквы. Здесь красивый шрифт.
— Я думаю, три дня — это очень много.
— Но здесь так чудесно, так спокойно. Тебе повезло, что ты живешь рядом с таким местом.
— Куда вы поедете потом?
Женщины были в красном и желто-зеленом, работали синхронно. Куда он поедет потом? Их однообразные движения напомнили ему о чем-то почти привычном — о греческом рыбаке, который бил о скалу осьминога, чтобы сделать мясо нежнее. Упорный труд, щедрый замах, точно отмеренная сила удара. А еще о чем? Уже не о виденном прежде. О чем-то другом, что лишь брезжило на краю сознания и что он не пускал дальше. Мальчик наблюдал за ним, вопросительно склонив голову набок, на его гладком лице было написано почти взрослое участие.
Оуэн использовал ее как подушку, усевшись по-турецки перед панелью на ближайшей платформе. Мальчик стал позади него и чуть правее, чтобы видеть текст из-за плеча Оуэна.
Буквы, примыкающие к горизонтальным чергам наверху, шли ровной устойчивой вязью. Как будто бы главной, единственно надежной опорой была не земля, а небо. Он изучал их очертания. Почему в них так явно сквозило могуществодревней тайны? Плавные завитки, серповидные кривые, приметы священной архитектуры. Что он вдруг почти уловил? Тайну алфавитов, связь со смертью и собственным «я», другим «я», навеки запечатленные в камне с помощью молотка и резца. Географию, жест набожной руки. Он увидел даже безумие, религиозное неистовство, кроющееся в этих письменах, — безумие жрецов, по чьему повелению в уши членов низшей касты, услышавших, как читают Веды, заливали расплавленный свинец. И
