не чувствуется ее присутствия. Разве оно не должно за ними чувствоваться, ее присутствие? Мне только недавно пришло в голову, что она уже не перечитывает его письма. В каком-то смысле его письма говорили мне больше о самом важном, чем ее. Через него устанавливалась наша внутренняя связь. Это загадочная вещь, что-то вроде интуиции. Но теперь я больше не чувствую ее присутствия. Еще одна ниточка порвалась.
— Вы не чувствуете ее присутствия, но вы все еще ее любите.
— Я придаю любви слишком много значения. Это потому, что я никогда не был по-настоящему одержим ею. Она никогда не была моей навязчивой идеей, я никогда не преследовал кого-либо или что- либо со слепым упорством. От навязчивой идеи можно избавиться. Или она исчезнет сама. Но со мной было по-другому. Это росло медленно — и под конец охватило все, стало всем. Я вам скажу, что самое страшное. Самое страшное — это жизнь врозь. Вот что мучает меня каждый день, вот к чему я не могу привыкнуть.
— Единственная настоящая любовь, единственная любовь без условий, которая в последнее время попадается мне в романах, — это любовь к животным. К дельфинам, медведям, волкам, канарейкам.
Мы оба рассмеялись. Обсудили, не следует ли видеть в этом некий симптом современного упадка. Любовь, изменившая направленность, отказывающаяся работать, если обратить ее на мужчину или женщину. Чувства должны работать. А в наше время лишь маленькие дети да дикие звери могли обеспечить условия для того, чтобы любовь человека к ним совершенствовалась, чтобы она не пострадала, не расстроилась, не погибла. Любовь становится мистической, решили мы.
— Когда вы с Дэвидом думаете завести детей?
— Мы сами себе дети.
Она улыбнулась чему-то своему, медленно и значительно: возможно, ее позабавила невольная меткость этого ответа. Она хотела просто пошутить, но собственная фраза навела ее на размышления.
— Серьезно. Вам надо завести детей.
— Заведем. Желание есть.
— Когда он возвращается?
— Завтра к вечеру.
— А в каких он краях?
— Где-то у меня все записано. Города, отели, авиалинии, номера рейсов, часы отправления и прибытия.
Мы шли под рожковыми деревьями, ярдах в пятидесяти от того места, где улица четырьмя или пятью широкими ступенями поднимается к белесым скалам.
— Такая беседа должна была состояться у нас на Родосе, — сказал я.
— Когда он купался?
— Он оставил нас на пляже. С умыслом. Предполагалось, что мы будем разговаривать о важных вещах.
— Тогда мне ничего в голову не приходило. А вам?
— Мне тоже.
— Тот день был единственным, когда не шел дождь, — сказала она.
— И мы все вылезли на мой крохотный балкончик, стояли там и передавали друг дружке Дэвидову флягу.
— А какой эффектный был закат.
Мы решили, что забрели достаточно далеко. Впереди была маленькая продуктовая лавочка с очень скудным ассортиментом: йогурт, масло, картонные пирамиды из немецкой сгущенки. На тротуаре нас поджидали два стула и металлический столик.
— Попробуйте задержаться у них, — сказала она. — Останьтесь и поглядите, что из этого выйдет.
— Там сырость.
— Я не к тому, что вы нам здесь надоели.
— Она специально выбрала место с паршивым климатом.
— До чего велик мир. Нам все твердят, что он уменьшается на глазах. Но это не так, правда? Чем больше мы узнаем о нем, тем больше он становится. Усложняем себе жизнь, и благодаря этому он растет. Превращается в один огромный запутанный клубок. — Она усмехнулась. — Современные транспортные средства делают мир не меньше, а больше. Чем быстрей самолеты, тем он больше. Они больше нам дают, связывают больше вещей. Мир вовсе не уменьшается. Те, кто считает, что он уменьшается, никогда не попадали в тропическую бурю на самолете заирской авиакомпании. — Я не понял, что она хотела сказать, но прозвучало это забавно. Она тоже развеселилась. Смех мешал ей говорить. — Неудивительно, что люди ходят на специальные курсы, где их учат наклонам и поворотам. Мир такой большой и сложный, что мы уже не надеемся сладить с ним самостоятельно. Вот люди и читают книжки, где им объясняют, как надо бегать, ходить и сидеть. Мы хотим хоть как-нибудь справиться с этим огромным миром, со всей этой неразберихой.
Я молчал и смотрел, как она смеется. На ней было то самое зеленое платье, в котором она купалась тогда, у ресторана, в летнюю ночь.
Я не большой охотник бегать. Я занимался этим, чтобы поддержать интерес к своему телу, быть в курсе его состояния и установить некие рамки, жизненные стандарты, которые необходимо соблюдать. Во мне хватает пуританской закваски, чтобы видеть в принуждении известного рода добродетель, хотя я никогда не перегибал палку в этом смысле.
Не люблю я и спортивной одежды — всех этих шорт, футболок, гольфов. Я надевал только кроссовки, легкую рубашку и джинсы. Маскировался под обычного человека, гуляющего по лесу.
Земляной покров уже начинал светлеть: погода стояла жаркая и сухая. Я прислушивался к собственному дыханию, отыскивая в нем повествовательный ритм, комментарий к моему движению. Я сбивался с темпа, когда надо было пересекать овражки и с усилием взбегать по их склонам. Эти сбои были частью моей подавленности. Мне приходилось нырять под ветки отдельных невысоких деревьев.
Было семь утра. Я бежал по одной из самых близких к вершине троп, вдоль асфальтированной аллеи, которая, изгибаясь, ведет к театрику под открытым небом. Внизу прозвучали два выстрела. Я сбавил скорость, но продолжал двигаться, по-прежнему держа руки согнутыми в локтях. Я решил достичь конца тропинки, развернуться, протрусить по ней же обратно, спуститься на улицу и пойти домой завтракать тостами и кофе. Раздался третий выстрел. Я опустил руки и перешел на шаг, глядя вниз сквозь редкие сосны. Сегодня свет падал особенно мягко, между деревьями точно висела янтарная дымка.
Я увидел, как в дальнем конце лощины у тропинки, идущей над улицей, поднялась пыль. Я не знал, что мне делать, и ждал подсказки от своего внутреннего голоса. Из пыли возник человек, карабкающийся вверх: он пытался бежать прямо посередине мелкой лощины, но оскальзывался на камнях и мусоре, который смыло туда паводком, на газетах и банках. Я подался назад, не спуская с него глаз, медленно отступая к небольшой лесенке, ведущей на обзорную площадку рядом с дорогой. Я не хотел отводить от него взгляд. Мне казалось, что стоит мне отвернуться, и он заметит меня.
В правой руке у него был пистолет, но он держал его не за рукоятку, а в обхват за дуло и спусковую скобу, точно собирался бросить. Я присел у подножия лесенки. Он одолел подъем, тяжело дыша, — среднего роста, едва ли старше двадцати, в подвернутых джинсах и сандалиях. Когда он увидел меня, я резко выпрямился и застыл со сжатыми кулаками. Он взглянул на меня так, будто хотел спросить дорогу. Потом отвернулся, вдруг насторожившись, держа пистолет в согнутой руке на отлете. Затем побежал вправо и торопливо продрался сквозь кустарник на обочине асфальта. Я слышал, как колючки царапают по его джинсам. Потом я услышал его дыхание: он бежал по аллее туда, где она поворачивает на север и спускается к улице.
Я подошел к краю склона. Между нижними ветвями и почвой был далекий просвет. Я увидел там чью-то фигуру, шевелящуюся у самой земли. В моем локте пульсировала боль. Должно быть, я обо что-то стукнулся.
Я спустился вниз, перебегая от дерева к дереву, используя их и как прикрытие, и как тормоз на своем пути. Мне хотелось проявить добросовестность. Во мне проснулось неопределенное чувство долга. В такой
