Хаммад и еще двое пошли на Репербан, искать одного человека. Час был поздний, холод лютый; наконец они увидели, как он выходит из дома неподалеку. Один окликнул его по имени, затем второй. Он оглянулся, остановился. Хаммад подошел, ударил его три-четыре раза, и человек упал. Подошли остальные и начали пинать его ногами. Хаммад не знал его имени, пока это имя не выкрикнули другие, и толком не знал, за что этого парня надо побить: то ли ходил к албанской проститутке, то ли бороду не отрастил. Он безбородый, невольно отметил Хаммад перед тем, как ударить.
Они ели в турецком ресторане мясо, нанизанное на шампуры. Он показал ей модели, которые делал в училище, — он учился на конструктора, учился спустя рукава. Ему казалось, что в ее обществе он становится умнее — она побуждала его размышлять, расспрашивала; она от природы была такая — ей все было интересно, в том числе его друзья по мечети. С друзьями ему повезло: он рассказывал о них, чтобы ее заинтриговать, и она действительно слушала развесив уши. Ее соседка сидела в наушниках, внимала супермодным голосам, которые трещали по-английски. Хаммад просил, чтобы и его научили: только слова и выражения, грамматика ни к чему. Жизнь понесла его куда-то: ты как в водовороте, в будущее можно заглянуть разве что на минуту вперед. Он летел сквозь мгновения, ощущая, как его притягивает какой-то простор впереди, раскрывается широко — только небо да горы.
Он подолгу стоял у зеркала, рассматривая свою бороду, понимая: подравнивать ее не полагается.
Он слегка возбуждался, когда видел соседку подруги на велосипеде, но гнал от себя это чувство, оставлял за порогом. Подруга на него просто вешалась. Под ними сломалась кровать. Ей хотелось, чтобы он познал ее всю, и внутри, и снаружи. Они ели питу, начиненную фалафелем, и иногда ему хотелось жениться на этой женщине и обзавестись детьми, но это желание пропадало через несколько минут после того, как он от нее выходил, чувствуя себя футболистом, который забил гол и теперь бежит по полю, на чемпионате мира, широко раскинув руки.
Час близится.
Они ходили в интернет-кафе и выясняли насчет летных школ в Штатах. Никто не стучал к ним в дверь посреди ночи, никто не останавливал их на улицах, чтобы вывернуть им карманы и ощупать тела в поисках оружия. Но они знали: ислам притесняют.
Амир смотрел на него, видя его насквозь, до глубин души. Хаммад знал, что тот скажет. Только и делаешь, что жуешь, набиваешь брюхо, молитвы откладываешь на потом. И это еще не все. Живешь с бесстыжей женщиной, елозишь своим телом по ее телу. Какая разница между тобой и всеми прочими, теми, кто не с нами?
Амир произнес эти слова, глядя ему в глаза, произнес с сарказмом:
— Я что, по-китайски говорю? Или заикаюсь? Или губы у меня шевелятся, а слов не слышно?
Хаммад рассудил, что Амир к нему слишком суров. Но чем внимательнее изучал себя, тем резоннее казались упреки. Ему надо победить в себе тягу жить как обычные люди. Сначала одолеть себя, а потом уже и несправедливость, нависшую черной тучей над их жизнью.
Они читали Коран: каждый стих — клинок. Сосредотачивались на цели, старались, чтобы их умы слились воедино, в общий разум. Отбрось все, кроме людей, с которыми ты стоишь локоть к локтю. Пусть по вашим жилам течет одна кровь.
Иногда на лестничной клетке стояли десять пар обуви или одиннадцать. То был дом последователей — так они его называли, «дар аль-ансар», потому что они были последователи, последователи Пророка.
Если бы он подровнял бороду, она бы смотрелась лучше. Но существуют правила, и он твердо решил их выполнять. Он жил упорядоченной жизнью. Все было четко очерчено. Он становился одним из шеренги, старался выглядеть, как они, думать, как они. Это тоже часть джихада, неотделимая. Он молился вместе с ними, чтобы быть с ними. Они становились братьями во всем.
Женщину звали Лейла. Красивые глаза, опытное тело. Он сказал ей, что ненадолго уедет, что обязательно вернется. Скоро от нее останется только смутное воспоминание, а потом — вообще ничего.
Часть вторая
Эрнст Нехитер
Когда он ступил на порог, глазам поверить было нельзя: человек, который выбрался из-под пеплопада, сплошной кровавый шлак, провонял гарью, лицо в блестках — осколки стекла, пронзившие плоть. В дверях он казался исполином, глаза зрячие, но смотрят в никуда. В руке он держал портфель, стоял, неспешно покачивая головой. Может быть, у него шок, подумала она, но что такое шок в конкретном, в медицинском смысле? Он прошел мимо нее в сторону кухни, а она попыталась позвонить своему врачу, а потом по 911, а потом в ближайшую больницу, но слышала только гул: линии перегружены. Она выключила телевизор, сама толком не понимая зачем, — оберегая его от новостей, из которых он только что вышел, вот зачем, — а потом вошла в кухню. Он сидел за столом, и она налила ему стакан воды, и сказала, что Джастин у бабушки, их рано отпустили из школы и тоже оберегают от новостей, по крайней мере, от тех, что касаются его отца.
Он сказал:
— Меня все поят водой.
Она подумала: он бы не добрался в такую даль, даже по лестнице бы не поднялся, будь у него серьезные травмы, опасная кровопотеря.
И тут он еще кое-что сказал. Портфель стоял у стола, грязный, точно со свалки. Кейт сказал, что с неба спускалась рубашка.
Она намочила кухонное полотенце, стерла пыль и пепел с его рук, лица, головы, стараясь не потревожить осколки. Крови было больше, чем показалось ей поначалу, и тут она еще кое-что осознала: его порезы и ссадины недостаточно глубоки, их не так много, чтобы объяснить всю эту кровь. Кровь не его. В основном — чужая.
Окна были открыты — ведь Флоренс курила. Они сидели на тех же местах, что и в прошлый раз, по разные стороны журнального столика, по диагонали.
— Я дал себе год, — сказал он.
— Актер. Мне легко вообразить вас актером.
— Студент театральной школы. Дальше студента не продвинулся.
— В вас есть что-то такое, вы хорошо держите пространство. Я, правда, точно не знаю, что значит «держать пространство».
— Звучит красиво.
— Наверно, я это выражение где-то слышала. Что оно значит?
— Дал себе год. Думал, будет занятно. Потом сократил до шести месяцев. Думал: «Так, а что я еще умею?» В колледже я занимался спортом, двумя видами. Но спорт остался в прошлом. Шесть месяцев — да ну, на фиг. Сократил до четырех, а через два вообще бросил учебу.
Она изучала его — сидела и пристально смотрела, но не так, как все: с искренней и целомудренной бесхитростностью, и вскоре он перестал чувствовать себя неловко. Она смотрела, их беседа продолжалась — в комнате, которую он не смог бы описать, едва выйдя за порог.
— Не судьба. Так бывает: просто не судьба, — сказала она. — И что вы сделали?
— Пошел учиться на юриста.
— Зачем? — тихо спросила она.
— А чему еще учиться? Куда еще пойдешь?
Она откинулась на спинку стула и поднесла к губам сигарету, о чем-то задумавшись. Лицо у нее было в
