мелких бурых крапинках — целая россыпь на лбу над бровями и на переносице.
— Вы, наверно, женаты. Впрочем, какое мне дело.
— Да, женат.
— Какое мне дело, — сказала она, и он впервые расслышал в ее голосе нотки озлобленности.
— Мы разошлись, а теперь снова сошлись или начинаем сходиться.
— Ну естественно, — сказала она.
Он во второй раз пересек парк пешком. Он знал, зачем пришел, но никому не смог бы объяснить — а ей объяснения не требовались. Разговаривать им было необязательно. Было бы совершенно нормально не разговаривать — просто дышать одним воздухом, или слушать, как она говорит, или считать, что день — это ночь.
Она сказала:
— Вчера я ходила в церковь Святого Павла [7]. Хотелось побыть среди людей, особенно в таком месте. Я знала, люди там будут. Посмотрела на цветы и на личные вещи, их там кладут, самодельные мемориалы. На фотографии пропавших не смотрела. Невмоготу. Час просидела в церкви, и люди приходили и молились, или просто бродили там, заходили посмотреть, читали надписи на мраморных плитах. В память о таком-то, в память, в память.
Зашли спасатели, трое, я старалась на них не пялиться, потом еще двое зашли.
Замужем она была недолго, десять лет назад, ошибка, которая почти не оставила по себе отметин. Так выразилась сама Флоренс. Муж погиб через несколько месяцев после развода, разбился на машине, и его мать решила, что виновата Флоренс. Вот единственная отметина.
— Я говорю себе: смерть — обычное дело.
— Только не твоя собственная. Или человека, которого знаешь.
— Я не говорю, что мы не должны скорбеть. Просто отчего бы нам не отдать это в руки Божьи? — сказала она. — Почему мы этого не усвоили, несмотря на все доказательства, — после того, как столько людей умерло? Мы считаемся верующими, так почему же не подчиняемся законам Божьей вселенной? А законы учат нас, что мы — букашки, учат, чем наша жизнь кончается.
— Не-е, слишком просто, не может быть.
— Эти люди, те, кто это сделал… Они против всех наших принципов. Но в Бога веруют, — сказала она.
— Чьего Бога? Которого Бога? Я даже не знаю, что это значит — верить в Бога. Никогда даже не задумываюсь.
— Никогда не задумываетесь.
— Вас это коробит?
— Меня — пугает, — сказала она. — Я всегда ощущала присутствие Бога. Иногда я с Богом разговариваю. Мне не надо идти в церковь, чтобы поговорить с Богом. В церковь я хожу, но не… ну знаете… не то, чтобы по графику… ну, как это называют?
— Не как практикующая, — сказал он.
Он умел ее рассмешить. Когда Флоренс смеялась, ее взгляд словно бы пронизывал его душу до самого дна: глаза светятся, видят то, чего он сам не осознает. Постоянно казалось, что она вот-вот погрузится в пучину горя, какого-то воспоминания о сердечной ране или утрате — скорее всего, утрате, которой уже никогда не восполнить; но, рассмеявшись, исцелялась, сбрасывала с себя застарелую печаль, отмершую кожу — пусть только на минуту.
Из смежной комнаты слышалась музыка, что-то из классики, знакомое, но он не знал ни названия пьесы, ни имени композитора. На такие вещи у него памяти нет. Они пили чай и разговаривали. Она говорила о башне, снова рассказывала с самого начала, точно в приступе клаустрофобии, дым, гуща тел, и он понимал: о таких вещах они могут разговаривать только друг с другом, о самых мельчайших и скучнейших подробностях, которые никогда не станут скучными или лишними, ведь теперь все это живет в них самих, ведь теперь ему нужно услышать то, что затерялось на оттисках в памяти. Это их общий исступленный тон, общая бредовая реальность, в которой они побывали оба: на лестнице, в глубоких шахтах, по которым люди спускались, описывая спираль в пространстве.
Беседа продолжалась: коснулись брака, дружбы, будущего. В этих темах он разбирался по- дилетантски, но поддержал разговор охотно. Преимущественно слушал.
— Груз воспоминаний. Он-то, наверно, все и портит, — сказала она отрешенно.
Его машина въехала в стену. Его мать винила Флоренс, потому что, будь они до сих пор женаты, он не поехал бы той дорогой на той машине, а поскольку Флоренс сама его бросила, вина лежит на ней, отметина на ней.
— Он был старше на семнадцать лет. Заранее пророчит трагедию, а? Неравный брак. У него был диплом инженера, но работал он на почте.
— Он пил.
— Да.
— И в ночь аварии был пьян.
— Да. Это случилось днем. Посреди бела дня. Другие машины к аварии причастны не были.
Он сказал, что ему пора идти.
— Ну конечно. Надо значит надо. Так уж водится. Обычное дело.
Казалось, она ставит ему это в вину — то, что он уходит, то, что он женат, бестактный намек на принадлежность другой женщине, — но одновременно, казалось, обращалась вовсе не к нему. Она обращалась к комнате, сама к себе, подумал он, говорила с собой прежней, чтобы Флоренс из прошлого подтвердила: такое ей печально знакомо. Хотела зафиксировать свои эмоции, заверить как положено, произнести все слова, соответствующие ситуации, не обязательно обращаясь к нему.
Но он не пошел к двери — остался сидеть.
Спросил:
— Что это за музыка?
— Наверно, она мне нужна, чтобы прогнать это. Все равно что музыка в старых фильмах, когда мужчина с женщиной бегут по вересковой пустоши.
— Признавайтесь. Вы такие фильмы любите.
— Я и музыку такую люблю. Но только в фильмах.
Взглянув на него, она встала. Прошла мимо входной двери, по коридору. Некрасивая, но смех ей к лицу. Женщина из толпы в метро. Юбки она носила широкие, туфли без каблуков, фигура у нее была пышная, походка, пожалуй, чуть неуклюжая, но, когда она смеялась, взрывались стихии, распускалось что- то сокрытое, ослепительное.
Светлокожая черная. Один из примеров того, что в словах правды нет, а от своей расы никуда не деться. Но для него важны только те слова, которые произносит она сама и будет произносить впредь.
Она говорит с Богом. Может, Лианна тоже ведет такие разговоры. Он точно не знал. Или она произносит длинные нервозные монологи. Или робко размышляет. Когда Лианна заговаривала о Боге либо просто упоминала слово «Бог», Кейт отключался. Слишком абстрактное понятие. А здесь, с едва знакомой женщиной, это понятие казалось само собой разумеющимся, как и другие понятия, другие вопросы.
Он услышал, как музыка сменилась другой — гремящей, драйвовой, голоса читали рэп по- португальски, пели, посвистывали, под аккомпанемент ударных, гитары и полоумных саксофонов.
Она первая взглянула на него, затем он проводил ее глазами — мимо двери, по коридору, и тут смекнул: полагается последовать за ней.
Она стояла у окна, хлопая в ладоши в такт музыке. Маленькая спальня, ни одного стула, и он сел на пол и стал на нее смотреть.
— Я никогда не была в Бразилии, — сказала она. — Иногда я об этой стране думаю.
— Я тут ходил на собеседование. Мне кое-что предложили. Работа с бразильскими инвесторами. Возможно, понадобится освоить португальский.
— Нам всем не помешает немножко португальского. Нам всем надо бы поехать в Бразилию. Этот диск был в плеере, который вы оттуда вынесли.
Он сказал:
— Валяйте.
