— Что?
— Танцуйте.
— Как это?
— Танцуйте, — сказал он. — Вам хочется танцевать. А мне — смотреть.
Она сбросила туфли и начала танцевать, тихо отбивая ритм ладонями, подходя все ближе. Протянула к нему руку, а он покачал головой, улыбаясь, и отодвинулся к стене. У нее нет опыта. Она не позволила бы себе танцевать, будучи дома одна, подумал он, или с кем-то, или для кого-то другого, а вот теперь позволила. Она отступила к дальней стене, отдавшись музыке, словно в забытьи, прикрыв глаза. Теперь танцевала медленно — перестала хлопать в ладоши, руки подняла кверху, широко развела, почти в трансе, закружилась на месте, все медленнее, и вот повернулась к нему лицом, приоткрыв рот, широко раскрывая глаза.
Сидя на полу, глядя на нее, он начал выползать из своей одежды.
С Розэллен С. стряслась беда — вернулся первобытный, из самого раннего детства страх. Она не могла вспомнить, где живет. Стояла одна на перекрестке у путей надземки, и ею овладело отчаяние, чувство, что она отрезана от всего. Искала какую-нибудь вывеску, табличку с названием улицы — хоть какую-то подсказку. Мир пятился от нее, знакомое стало неузнаваемым. Она начала терять ясность рассудка, умение различать вещи. Не заблудилась — скорее сломалась, погасла. Вокруг — только безмолвие и даль. Она побрела назад той дорогой, откуда пришла или думала, что пришла, и вошла в здание, и встала столбом в вестибюле, прислушиваясь. Пошла на голоса и попала в комнату, где сидели человек десять и читали книги, одну книгу — Библию. Увидев ее, они перестали читать вслух и выжидающе уставились. Она попыталась объяснить им, что стряслось, и один из них полез в ее сумочку и нашел записку с телефонами, и в конце концов дозвонился, как оказалось, ее сестре из Бруклина: на бумажке значилось «Билли». Договорились, что сестра приедет в Восточный Гарлем и отвезет Розэллен домой.
Лианна узнала об этом на следующий день от доктора Эптера. За медленным угасанием Розэллен она наблюдала в течение нескольких месяцев. Розэллен до сих пор иногда смеялась, иронизировала — чувство юмора не нарушено, — маленькая женщина с тонкими чертами лица и коричневой, цвета каштана кожей. Они приближались к тому, что их всех ожидало, каждый приближался, по пути, который становился все уже, но пока еще оставался просвет, позволяющий наблюдать за собой со стороны.
Бенни Т. сказал, что иногда по утрам ему трудно надевать штаны. Кармен заметила: «Лишь бы снимать не было трудно. — Добавила: — Пока ты можешь их снимать, милый, ты все тот же Бенни, гигант большого секса». Он засмеялся и слегка затопал ногами, театрально колотя себя по голове, и сказал, что беда в другом. Он не может себя убедить, что штаны надеты правильно. Надевает и снова снимает. Проверяет, не надел ли задом наперед. Проверяет длину в зеркале, чтобы отвороты более-менее прикрывали верх туфель, — а отворотов-то и нету. Он помнил: отвороты были. Вчера у этих штанов были отвороты, а сегодня что — сплыли?
Сам знаю, на что это похоже, сказал он. Ему самому кажется: чудно. Так и сказал «чудно», избегая более эмоциональных выражений. Но когда это случается, сказал он, ему не удается взглянуть на происходящее со стороны. Тело какое- то не свое, сознание тоже не свое, а он проверяет, впору ли они ему. Померещится, что штаны сидят на нем плохо: снимает, надевает снова. Встряхивает. Проверяет, что там внутри штанов. Закрадывается мысль: у него дома чужие штаны, свисают с его стула.
Они ждали, что Кармен что-нибудь скажет. Лианна ожидала услышать от нее, что Бенни не женат. Хорошо, что ты не женат, Бенни, — на твоем стуле штаны чужого мужика. Твоей жене пришлось бы долго объясняться.
Но на сей раз Кармен промолчала.
Омар X. рассказывал, как ездит в Верхний Манхэттен. Из всех кружковцев только он жил в другом районе, в Нижнем Ист-Сайде, и ехать надо было на метро, и вот он прикладывает магнитную карту к турникету, прикладывает шесть раз подряд, к разным турникетам, и каждый раз высвечивается надпись: ПОЖАЛУЙСТА, ПРИЛОЖИТЕ КАРТУ СНОВА, и до Верхнего Манхэттена он добирается очень долго, а однажды оказался на грязном перекрестке в Бронксе, не понимая, куда подевались остальные станции.
Кертис Б. куда-то задевал часы. А когда все-таки нашел в шкафчике с лекарствами, никак не мог пристроить их на запястье. Вот они, часы. Эти слова он произнес торжественно. Вот они, часы, у меня в правой руке. Но правая рука словно не может подобраться к запястью левой. Точно в воздухе дырка или глаза видят мир не целиком, взгляд проваливается в трещину, и Кертис не сразу сообразил, что и как: руку поднести к запястью, острый конец ремешка вставить в пряжку. В глазах Кертиса это была подлость, измена себе. Как-то на занятии он зачитал рассказ о событиях пятидесятилетней давности — о том, как, подравшись в баре, убил человека осколком бутылки: тыкал им в лицо, в глаза, а потом проткнул сонную артерию. Произнося эти слова, он поднял голову от страницы: «проткнул сонную артерию».
С той же основательностью, мрачно и обреченно, он поведал историю о потерянных часах.
Спускаясь по лестнице, она что-то сказала, и только через несколько секунд после того, как Кейт сделал то, что сделал, до нее дошло, какая связь между ее словами и его поступком. А Кейт пнул дверь, мимо которой они шли. Остановился, попятился и изо всей силы пнул, ударил всей подошвой.
Уловив причинно-следственную связь, она сразу же поняла: его раздражает не музыка и не женщина, которая эту музыку ставит. Его раздражает она сама — ее реплики, ее жалобы, постоянные жалобы, изнурительный повтор.
И тут же вдруг поняла — никакого раздражения нет. Он абсолютно спокоен. Он изображает некую эмоцию, как на сцене, — ее переживания, для нее, ей в укор. Практически дзен-буддизм, подумала она, поступок должен вызвать шок и подстегнуть твою медитацию или направить на другой предмет.
Из квартиры так никто и не вышел. Музыка — медлительное вращение соцветий из варганов и барабанов — не смолкла. Они переглянулись и рассмеялись, громко и от души, муж и жена, спускаясь по лестнице и выходя из подъезда на улицу.
В покер играли у Кейта дома — там, где стоял ломберный стол. Игроков было шестеро, завсегдатаи, собирались вечером по средам: копирайтер, агент по рекламе, ипотечный брокер и т. п.; мужчины, настроенные по-боевому, расправляли плечи и поджимали ягодицы, готовясь к игре. Бросали вызов силам, которые управляют всем происходящим на свете.
Первое время они играли в покер в разных вариантах, но потом начали ограничивать возможности дилера. В шутку ввели запрет на некоторые формы игры: ради прикола ратовали за традиции и дисциплину. Но со временем запрет стал непреложным: они подвели теоретическую базу под то, почему отклонения от классических правил покера — мерзкое извращение. И наконец старший из игроков, Докери — ему было под пятьдесят, — заявил, что играть надо только в чистый, классический, старых времен покер — пятикарточный с обменом, и, сузив выбор, они увеличили базовые ставки, и утренняя церемония выписывания чеков теми, кто после долгой ночи оставался в проигрыше, выглядела драматично.
Каждую партию они играли, словно в лихорадке, глаза стекленели. Все действие разворачивалось не за столом, а в головах игроков, в ореоле наивных надежд и расчетливого мошенничества. Каждый игрок пытался заманить других в ловушку, а свои беспочвенные надежды удержать под контролем. Бонд-трейдер, юрист, другой юрист: для них партии в покер были сгущенной до предела сутью, чистейшим, глубоко индивидуальным экстрактом их дневных занятий. Карты скользили по зеленой материи круглого стола. Игроки пускали в ход то интуицию, то методику анализа рисков из арсенала холодной войны. Ловчили и полагались на слепую удачу. Ждали момента, когда прорежется провидческий дар, мига, когда надлежит поставить на ту карту, которая выпадет непременно. «Почуял даму — и вот она, как миленькая». Швыряли фишки и заглядывали в глаза своего визави. Возвращались к хитростям дописьменной эпохи — взывали о помощи к умершим предкам. В этом были и здоровый азарт, и открытая насмешка. И стремление порвать в клочья жалкое мужское достоинство партнеров.
Хованис — его больше нет — как-то решил, что семикарточный стад им ни к чему. Слишком много карт, шансов, вариантов. Другие, расхохотавшись, утвердили запрет, велели дилеру выбирать исключительно между пятикарточным стадом и пятикарточным с обменом.
Ставки, соответственно, повысились.
