заслон.
Она осознала, что уже не идет, а бежит: сумка бьется о бедро. Она сохраняла их сочинения, сочинения членов группы, тех, что на ранней стадии: складывала листки в папку, которую носила с собой, чтобы дома пробить отверстия дыроколом и надеть страницы на колечки.
Улица почти пустынна, по левую руку — склад. Она думала о том, как полицейская машина остановится прямо под висящим. Бежала она довольно быстро, перед мысленным взором мелькали листки из папки и имена кружковцев, имя и первая буква фамилии, под такими именами она их знала, под такими воспринимала, а сумка отбивала ритм, колотила по бедру, задавала ей темп, из которого нельзя выбиваться. Теперь она бежала вровень с поездами, а потом побежала над ними, поднималась в гору, прямо в ребристое небо с охапками высоких облаков, ронявших капли крови на нижние ярусы.
Она подумала: наложил на себя руки.
Резко прекратила бег и замерла, согнувшись, задыхаясь. Уставилась на асфальт. Почувствовала, что опустошена как никогда: такого с ней не бывало даже после самых продолжительных утренних пробежек. Она раздвоилась на двух Лианн: одна бежала, а другая не понимала зачем. Подождала, пока дыхание войдет в норму, выпрямилась. Две девочки, сидевшие на крыльце многоквартирного дома, разглядывали ее. Она медленно дошла до верха улицы, взобравшейся на холм, и снова остановилась, и немного постояла, а поезда выезжали из одной дыры в земле и ныряли в другую, где-то южнее Сотой улицы.
Она отнесет листки — написанное ими — домой и присоединит к более ранним, пробитым дыроколом и насаженным на колечки в папке, уже несколько сотен накопилось. Но первым делом проверит автоответчик.
Она перешла улицу на «красный» и, замешкавшись на людном перекрестке, увидела их: они бежали к ней. Яркие, они лавировали в серой обезличенной толпе. Небо было близко — казалось, рукой подать. В них ключом била жизнь, которую нельзя отложить на завтра, — потому они и спешили, и она вскинула руку: авось заметят ее в гуще лиц, на тридцать шестой день после самолетов.
В Нокомисе
У него была собственная карта «Виза», свой номер в системе накопительных скидок «Постоянный клиент авиакомпаний». В его распоряжении был автомобиль «мицубиси». Он похудел на двадцать два килограмма и перевел эту цифру в фунты, умножив на 2,2046. Солнце на побережье Мексиканского залива иногда сильно припекало. Хаммаду это нравилось. Они сняли небольшой оштукатуренный домик на Уэст- Лорел-ро- уд; от бесплатного кабельного телевидения Амир отказался. Дом был розовый. В первый день они уселись за стол и поклялись истово выполнять свою обязанность — для каждого из них, согласно клятве на крови, она состояла в том, чтобы убивать американцев.
Хаммад толкал тележку по залу супермаркета. Для этих людей он был невидимкой, и они становились невидимками для него. Правда, на женщин он иногда поглядывал: на девушку за кассой, то ли Мег, то ли Пег. Он знал то, чего ей и за десять жизней не вообразить. В ливне света он уголком глаза различал тонкий, мягкий, шелковистый пушок на ее предплечье, а однажды обронил какую-то фразу, и в ответ кассирша улыбнулась.
Учеба в летной школе у него не задалась. Он сидел в качающемся кресле тренажера и пытался угадать правильное решение, соответствующее условиям полета. Остальные, почти все, учились лучше. Амир — уж конечно. Амир уже водил небольшие самолеты и брал дополнительные часы на тренажерах «боинга-767». Иногда он расплачивался наличными, деньгами, которые переводили из Дубая. Они опасались, что власти прочтут их зашифрованные электронные письма. Что списки авиапассажиров отслеживают, и все банковские операции с суммами выше определенного лимита — тоже. А вот Амир не опасался. Получал любые суммы в одном банке во Флориде, просто по переводам на свое настоящее имя — указывал и имя, и фамилию: Мохамед Атта. Он ведь был, в сущности, никто невесть откуда.
Теперь они брили щеки. Ходили в футболках и хлопчатобумажных брюках. Хаммад толкал свою тележку по проходу к кассе, а когда что-то сказал, кассирша улыбнулась, но так его и не увидела. Их задача — оставаться незамеченными.
Он знал свой вес в фунтах, но не оповещал об этом других и даже про себя этим не гордился. Переводил метры в футы, умножая на 3,28. В доме постоянно жили двое или трое; другие приезжали и вскоре уезжали, но не так часто и не такие возбужденные, как когда-то на Мариенштрассе. Они перешли на следующую ступень — всесторонней и целеустремленной подготовки. Теперь пылал только Амир. Амир был как электроток, из глаз капал огонь.
Похудел Хаммад в Афганистане, в учебном лагере, где начал понимать, что смерть сильнее жизни. Там его поглотил пейзаж: водопады, замерзшие на бегу, небо без конца и края. Там все было ислам: реки, ручьи. Подбери с земли камень, зажми в кулаке: это ислам. Пройди по деревням: у каждого на устах имя Аллаха. Впервые в жизни он испытал такие чувства. Надел пояс с взрывчаткой и понял: теперь он мужчина, наконец-то готов преодолеть расстояние, отделяющее его от Бога.
Он ездил на «мицубиси» по сонным улицам. Однажды — надо же! — видел машину, в которую втиснулось человек шесть- семь; они курили и смеялись, молодые парни и девушки — студенты, наверно. А что, если вылезти из своей машины и сесть к ним, это же легко? Распахни дверцу на ходу, перейди шоссе и — к их машине, ступай по воздуху, и потяни на себя дверцу, и садись.
Амир переходил с английского на арабский, цитируя: «Аллах истребляет народ или селение лишь в назначенное Им время, которое известно только Ему».
Здешняя жизнь — каждая деталь, этот мир газонов, существующих для полива, и бесконечных рядов домашней утвари в магазинах — сплошная иллюзия, беспрерывная. В лагере на ветреном плато из них сделали мужчин. Они стреляли из автоматов и взрывали фугасы. Обучались высочайшей форме джихада, которая состоит в том, чтобы проливать кровь, свою кровь и чужую. Люди поливают газоны и едят гамбургеры. Хаммад иногда заказывал еду на дом — что уж отрицать. Молился пять раз на дню, иногда реже, иногда ни разу. Смотрел телевизор в баре недалеко от летной школы и с удовольствием воображал себя на экране: силуэт в рамке металлодетектора, заснят на видео по дороге на посадку.
Но их же и близко к самолетам не подпустят, правда же? У властей — списки подозрительных и тайные агенты. Власти умеют читать волны, которые летят из твоего мобильника к башне, а оттуда — в космос, к спутнику связи, а со спутника — на мобильник человека, который едет на машине по йеменской пустыне. Амир больше не говорил о евреях и крестоносцах. Теперь речь шла только о тактике, о расписаниях авиарейсов, запасах топлива и доставке людей из одного пункта в другой, в нужный момент в нужное место.
Эти люди, бегающие трусцой по парку, олицетворяют мировое господство. Старики в шезлонгах, белые тела, набухшие вены, бейсболки — они правят нашей планетой. А сами когда-нибудь об этом задумываются? — гадает Хаммад. Интересно, видят ли они его, стоящего рядом: чисто выбрит, в кроссовках.
Пришло время прервать все контакты с отцом и матерью. Он написал им письмо, сообщил, что уезжает на некоторое время по делам. Написал: устроился в конструкторское бюро, скоро меня повысят по службе. Я по вам соскучился, написал он, а потом порвал письмо и швырнул клочки в бурный поток воспоминаний.
В лагере ему дали кинжал, который раньше принадлежал одному саудовскому принцу. Какой-то старик, орудуя плетью, заставил верблюда встать на колени, потом, схватив уздечку, задрал его голову к небу, и Хаммад перерезал животному горло.
Оба они одновременно вскрикнули — и он, и верблюд, завопили истошно, и в душе глубоко-глубоко взыграла радость воина: он ее почувствовал, попятившись, увидев, как валится верблюд. Широко раскинул руки, а потом поцеловал окровавленный кинжал и вскинул к небу, выражая наблюдателям — мужчинам в халатах и чалмах — свою благодарность и почтительность.
Один, приехавший ненадолго, не знал, как называется город, где они размещались, в окрестностях
