другого города — Венайса. То ли забыл название, то ли вообще не интересовался. Хаммад подумал: правильно, что толку в названии. Город Нокомис. Да пусть все это рассыплется в прах. Пусть все останется в прошлом, хотя мы тут пока еще ночуем и утоляем голод. Всё — прах. Машины, дома, люди. Всё это — пылинка праха в огне и всполохах грядущих дней.
Они проводили в доме ночь и уезжали, поодиночке или по двое, появлялись время от времени, а иногда рассказывали ему о женщинах, которые спали с ними за деньги, ну ладно, спали и спали, он к рассказам не прислушивался. Ему хотелось что-то одно, хоть раз в жизни, сделать, как надо. Здесь они посреди неверия, в кровеносной системе кяфиров [21]. Он и его братья воспринимают все одинаково. Чувствуют, как подчиняют их себе опасность и изоляция. Чувствуют магнетическое притяжение заговора. Заговор сблизил их как никогда. Заговор сузил окружающий мир до крохотной щелки, где все сходится в одну точку. Так судьба предъявляет на них права — вот для чего вы рождены, знайте это. Иного не дано, вы — избранные, и избрали вас не здесь, а в дальних странах, на мусульманском ветру, в мусульманском небе. И смерть тоже предъявляла права, решительнее всего прочего: это высочайший джихад.
Но обязательно ли покончить с собой, чтобы что-то совершить в этом мире?
У них были программы-тренажеры. Они играли в компьютерные игры-симуляторы, воспроизводящие полет. Автопилот реагирует на отклонение от заданного курса. Стекло кабины выдерживает столкновение с птицей. У него был большой лист со схемой кабины экипажа в «боинге-767». Он изучал ее в своей комнате, запоминал, где какие тумблеры и приборы. Другие называли схему его женой. Он переводил литры в галлоны, граммы в унции. Сидя в кресле в парикмахерской, смотрелся в зеркало. Его здесь нет — это и не он вовсе.
Практически перестал менять одежду. Каждый день надевал одну и ту же рубашку, одни и те же брюки, так же обходился с бельем. Брился, но практически не раздевался, часто спал в одежде. Другие делали замечания, назойливо придирались. Как-то он сдал свою одежду в прачечную, а сам надел чужую. Неделю проходил в чужой одежде и предложил, чтобы ее владелец носил его выстиранные вещи — ему все равно: что стираное, что грязное.
Мужчины и женщины с нечистыми глазами смеются в телевизоре, их войска оскверняют Край двух святынь [22].
Амир уже совершил паломничество в Мекку. Он — хаджи, он выполнил свой долг: прочел заупокойную молитву салят аль-джаназа, объявил себя собратом тех, кто умер в дороге. Хаммад не жалел, что в его жизни этого не было. Вскоре они исполнят иной долг, неписаный: все они, все вместе, станут мучениками.
Но обязательно ли покончить с собой, чтобы найти верную дорогу, сохранить свое достоинство?
Об этом Хаммад размышлял. Вспоминал, что сказал Амир. Амир мыслил четко, прямолинейно и методично, не увязал в дебрях.
Амир говорил, бросал слова ему в лицо.
Конец нашей жизни предопределен. Нас ведут к этому дню с самого мига нашего рождения. Никакой священный закон не запрещает того, что мы собираемся сделать. Это не самоубийство в любом понимании или толковании слова. Все предначертано издавна. Мы находим дорогу, которая уже выбрана для нас.
Глядишь на Амира и видишь: эта жизнь слишком жарко пылает, чтобы продлиться лишнюю минуту, — наверно, потому, что он никогда не был с женщиной.
Но вот еще что, думал Хаммад. Пускай человек кончает с собой при таких обстоятельствах — ладно. Но как же жизнь других людей, которых он забирает с собой?
Ему совсем не хотелось говорить об этом с Амиром, но как-то раз он все-таки заговорил, когда они остались в доме вдвоем.
А как же другие, те, кто умрет?
Амир нетерпеливо замотал головой. Сказал: они ведь в принципе уже это обсуждали в Гамбурге, в мечети и на квартире.
А как же другие?
Амир ответил коротко: других нет. Другие существуют лишь постольку, поскольку играют роль, которую мы им поручили. Это их функция: они ведь другие. Те, кто умрет, не имеют прав на свою жизнь — зато их смерть принесет пользу.
На Хаммада это произвело сильное впечатление. Целая философия.
Две женщины, шелестя на ходу — их длинные юбки шелестят, — идут вечером по парку, одна из женщин босиком. Хаммад сидел на скамейке, наблюдал, потом встал и пошел за ними. Секундой раньше с ним что-то случилось: так бывает, тебя словно выдергивают из твоего тела, оно догоняет тебя не сразу. Он шел за женщинами только до улицы, до края парка, проводил их взглядом, и они затерялись вдали, промелькнули, как перевернутые страницы книги.
Стекло кабины выдерживает столкновение с птицей. Элерон — это подвижный щиток.
Молитва, сон, молитва, еда. Едят дурацкие гамбургеры, почти всегда молча. Заговор предопределяет каждый его вдох и выдох. Вот истина, которую он всегда искал, не зная, как ее назвать и где взять. Они вместе. К этому сводятся любые слова, что ни скажи, что ни скажут он и другие.
Один из них очищает апельсин и начинает разделять на дольки.
Ты, Хаммад, слишком много думаешь.
Все это готовилось тайно, годами.
Ага, понял.
Я видел, сам видел тех, кто нас готовил. Они ходили по лагерю, когда мы там были.
Ага. Но мыслям конец.
И разговорам.
Ага. Теперь мы делаем дело.
Он передает дольку Хаммаду — тот за рулем.
Мой отец, — говорит еще один, — мой отец согласился бы триста раз умереть, только бы узнать, что мы сейчас делаем.
Умираем только раз.
Только раз и насовсем.
Хаммад думает: как сладко, когда бомбы со вставленными детонаторами давят на грудь и поясницу.
Но не забудь: в любую минуту нас может остановить ЦРУ, говорит другой.
И срывается на хохот. Наверно, их уже не остановить. Наверно, про ЦРУ — это только байка, которую они так часто рассказывали себе сами, что перестали верить. Или, наоборот, тогда не верили и только теперь, когда час близок, поверили. В любом случае Хаммад не видит тут ничего смешного.
Что сказать о людях, за которыми он наблюдал? Им бы постыдиться своей привязанности к жизни — вы только поглядите, как они собак выгуливают. Только задумайтесь: собаки месят лапами грязь, автоматические поливалки шипят на газонах. Когда он видел, что с залива приближается буря, ему хотелось раскинуть руки и пойти ей наперерез. Эти люди: то, чем они так дорожат, в наших глазах — пустое место. Он не думал о цели своей миссии. Видел только одно: шок и смерть. Никакой цели нет — в этом и цель.
Шагая по ярко освещенному залу между полок, он тысячу раз в секунду успевает подумать о том, что грядет. Чисто выбритый, на видеозаписи, проходящий через рамку детектора. Девушка на кассе перекатывает по сканеру банку с консервированным супом, и он думает, чего бы такого забавного сказать, сначала произносит про себя, чтобы не перепутать порядок слов.
Он смотрел поверх саманных хижин на горы. Черный капюшон и жилет с взрывчаткой. Мы готовы умереть, а они — нет. В этом наша сила: возлюбить смерть, почувствовать, как предъявляет на нас права мученическая смерть с оружием в руках. Он стоял вместе с другими на бывшем русском медном руднике, где теперь лагерь афганцев, их собственный лагерь, и они слушали голос, усиленный колонками, зовущий с той стороны равнины.
Жилет был из голубого нейлона, с лямками крест-накрест. В пояс вшиты контейнеры с мощной взрывчаткой. Высоко на груди — плитки пластита. Метод другой — не тот, который однажды применят он и его братья, но взгляд на небеса и ад, на месть и истребление — тот же. Они стояли и слушали записанное
