переставлено.
— Где-то в Европе. Эти слова всегда мне приходят на память, стоит о тебе подумать.
— Но не тогда, когда я здесь.
Воздетая кверху рука — маленькая бронзовая скульптура, обычно стоявшая на бамбуковом журнальном столике, — теперь соседствовала со стопками книг на другом столике, кованом, у окна, а объект Луизы Невелсон [4] на стене сменился фотографией Артюра Рембо.
— Но даже когда ты здесь, у меня такое ощущение, что ты лишь проездом из одного далекого города в другой, такой же далекий, и оба города — расплывчатые, бесформенные.
— Как и я. Я сам бесформенный, — сказал он.
Они поговорили о том, что произошло. О том, о чем говорили все. Он увязался за ней на кухню, и она налила ему пива. Наливая, рассказывала:
— Люди читают стихи. Знаю таких — принялись читать стихи, чтобы снять шок и боль, найти для себя какую-то отдушину, что-то красивое в смысле языка, — сказала она, — утешиться или совладать с собой. Я не стихи читаю — газеты. Уткнусь в страницу, и стервенею, и с ума схожу.
— Есть и другой подход, а именно: изучить предмет досконально. Отстраниться поразмыслить об его составляющих частях, — сказал он. — Холодно, здраво, если хватит сил. Не допускай, чтобы события тебя подавляли. Проанализируй их, взвесь.
— Взвесь, — повторила она.
— Есть событие, и есть индивид. Взвесь событие. Позволь себе вынести из него какие-то уроки. Изучи его во всех ракурсах. Сделайся равновеликой ему.
Мартин Риднур был антиквар, коллекционер. Возможно, куда-то вкладывал деньги. Лианна точно не знала, чем он, собственно, занимается, но подозревала: скупает произведения искусства и тут же с большим барышом перепродает. Ей Мартин был симпатичен. Говорил он с акцентом, имел квартиру здесь и офис в Базеле. Подолгу живал в Берлине. В Париже у него жена — а может, и нет никакой жены.
Они вернулись в гостиную. Он держал в одной руке кружку, в другой — бутылку.
— Я тут какую-то чушь несу, сам себя не понимаю, — сказал он. — Говори ты, а я выпью.
Мартин был тучен, но не производил впечатления толстяка, который раздобрел от хорошей жизни. Обычно он маялся бессонницей из-за постоянных перелетов между часовыми поясами, выглядел неряшливо, ходил в заношенных костюмах — изображает старого поэта-изгнанника, говорила мать. Он был скорее лысоват, чем лыс: голова покрыта седым, каким-то призрачным пушком. Бородка — с сильной проседью, растрепанная — вечно смотрелась так, словно он отращивает ее всего две недели.
— Прилетел сегодня утром и сразу позвонил Нине. Мы уедем на неделю-две.
— Хорошая мысль.
— Красивый старый дом в Коннектикуте, у побережья.
— Ты все устраиваешь.
— Специальность у меня такая.
— У меня к тебе один вопрос. Совсем о другом. Можешь пропустить его мимо ушей, — сказала она. — Вопрос с бухты-барахты.
Она посмотрела на него. Он стоял в другом углу комнаты, позади кресла, и допивал пиво.
— Вы с ней занимаетесь сексом? Конечно, это не мое дело. Но секс между вами возможен? Я хочу сказать, после операции на колене. Лечебной физкультурой она не занимается.
Он понес бутылку и кружку на кухню и, оглянувшись, ответил, скорее шутливо:
— Колено ей для секса не нужно. Колено мы не трогаем. Оно чертовски чувствительное. Но мы изворачиваемся, чтобы его не тревожить.
Она подождала, пока он вернется.
— Это не мое дело. Но она, кажется, начинает замыкаться в себе. Вот я и подумала.
— А ты, — сказал он, — и Кейт. Он к тебе вернулся. Это правда?
— Может, завтра соберется и уйдет. Как знать.
— Но он живет у тебя.
— Рано еще так говорить. Не знаю, что дальше. Да, спим мы вместе, если ты об этом спрашиваешь. В смысле, на одной кровати.
В его глазах сверкнуло озадаченное любопытство.
— Делите ложе. Целомудренно, — сказал он.
— Да.
— Мне это нравится. Сколько ночей?
— Первую ночь он провел в больнице — его оставили для обследования. С тех пор — ну сколько там… Сегодня понедельник. Шесть дней, пять ночей.
— Будешь докладывать мне, как развивается сюжет, — сказал он.
С Кейтом он разговаривал раза два, не больше. Думал о нем так: это американец, не нью-йоркец, не один из избранных с Манхэттена, не из той породы, которая сохраняется в чистоте путем контролируемого размножения. Мартин пытался выяснить, как смотрит этот молодой человек на политику и религию, ему было интересно, как говорят и ведут себя жители Среднего Запада. А узнал лишь, что Кейт когда-то держал питбуля. Хоть какая-то осмысленная информация: собака, у которой главное — крепкий череп и челюсти, американская порода, изначально выведенная для боев и убийств.
— Может быть, однажды вам с Кейтом снова представится возможность поговорить.
— О женщинах, полагаю.
— О маме и дочке. Во всех мерзких подробностях, — сказала она.
— Кейт мне симпатичен. Однажды я рассказал историю, которая пришлась ему по душе. Про картежников. Он, естественно, картежник. Про картежников, которых я знал в старые времена: они собирались раз в неделю и всегда садились на одни и те же места. На одни и те же места — без малого полвека. Если подсчитать, даже дольше, чем полвека. Ему понравилось.
Вошла ее мать, Нина, в темной юбке и белой блузке, опираясь на трость. Мартин обнял ее. Не сводил с нее глаз, пока она устраивалась в кресле: медленно, разделяя каждое движение на несколько фаз.
— Мы ведем старые, давно отжившие войны. По-моему, за последние дни мы откатились в прошлое на тысячу лет, — сказала она.
Мартин не появлялся здесь около месяца. И теперь увидел финальную стадию метаморфозы: Нина приняла старость без сопротивления, включилась в предложенную ей игру и окончательно стала настоящей старухой. Лианна, взглянув на мать его глазами, опечалилась. Кажется, мать еще больше поседела? Уж не злоупотребляет ли она болеутоляющими? А что, если на той конференции в Чикаго у нее произошел микроинсульт? И, наконец, уж не врет ли он насчет их интимных отношений? Голова у нее работает прекрасно. Она не прощает себе естественную эрозию памяти: когда порой забываются имена или местонахождение вещи, которую она сама только что, секунду назад, куда-то переложила. Но главное она схватывает: широкий контекст, многомерность проблем.
— Расскажи-ка, что поделывают европейцы, — сказала Нина.
— Они добры к американцам, — сказал он.
— Расскажи, что купил, что продал.
— Одно могу сказать: на арт-рынке грядет стагнация. Современное искусство кое-где идет. В остальном перспективы удручающие.
— Современное искусство. Уф, сразу камень с души свалился, — сказала Нина.
— Искусство как знак престижа.
— Людям престиж нужен.
По-видимому, ее сарказм обнадежил его.
— Я только-только на порог ступил. Собственно, едва успел пересечь границу. А она что? А она ко мне цепляется.
— Работа у нее такая, — сказала Лианна.
Они — Мартин и Нина — знали друг друга двадцать лет и почти все это время были любовниками: в Нью-Йорке, а прежде — в Беркли, а еще раньше — где-то в Европе. Лианна знала: когда, время от времени, он занимает оборонительную позицию, это не признак выплескивающейся изнутри обиды. Просто
