На Выгодского Анатолий Кузьмич старался просто не смотреть, до такой степени, видно, ему были противны его развязное нахальство, циничная самоуверенность и пустота.
На меня Локотов не взглянул ни разу. А я поглядывала на него незаметно, украдкой: боялась, что Лидия Николаевна заметит…
6
Легла вечером спать, но долго не могла заснуть. И уже понимала, что Локотов нравится мне. И сильно. Но чувство это было новым, не таким, как к Лешке, например, или другим ребятам. Тогда я не могла бы объяснить, почему они мне нравились. Просто приятно было кружить им головы. И сами они были, в общем, такими же, как я. А здесь другое. И мне было совершенно неважно, что Локотов ниже меня ростом, а когда улыбается, то делается некрасивым. Я видела в нем человека, почти равного мне по возрасту, — ведь мужчина всегда должен быть немного старше, — но ушедшего куда-то далеко вперед меня. Во всем. И по своему положению, знаниям, воспитанию. В нем было непреодолимое для меня обаяние человека другого, высшего, как я тогда понимала, круга. Мне льстило, что я работаю в одной комнате с ним, рядом, что мы обедаем за одним столом. И обидно было, что никогда я не смогу оказаться в его кругу, быть такой же, как он. Ночью мне приснилось, что мы с ним идем по улице, он держит меня под руку, а я от страха не могу слова выговорить…
Как и раньше, Анатолий Кузьмич почти не смотрел на меня в лаборатории, не разговаривал со мной. Да и вообще: о чем ему говорить со мной — так я глупа. Но ведь красива же, красива!
Локотов не женат, ему двадцать восемь лет, ленинградец, здесь же окончил институт и был направлен на работу в этот научно-исследовательский сектор, через шесть лет стал начальником лаборатории, вот-вот должен закончить кандидатскую диссертацию. Живет с отцом и матерью, у них отдельная трехкомнатная квартира, отец — преподаватель какого-то института, доцент. Анатолий Кузьмич часто разговаривал с отцом по телефону, и лицо его в это время делалось послушно-внимательным, как у маленького. Наверное, он сильно любил и уважал своего отца.
Потом я заметила, что относятся к Локотову в лаборатории по-разному.
Тяжеловесный и медлительный Коробов оказался сибиряком, только год назад он перевелся сюда на должность научного сотрудника. Квартиры пока ему не дали, и он с женой и двумя детьми снимал у кого-то комнату. В Локотове он видел почти свой идеал. Резкий и грубоватый с другими, с Локотовым он был почтителен, смотрел ему в рот. В группе у Коробова были Туликов, два года назад кончивший техникум, теперь учившийся в вечернем институте и тоже женатый, и лаборант Колик, Выгодский, перекати-поле вроде меня.
Мне сразу же бросилась в глаза главная черта Коробова. Работал он упорно, все время или сидел за столом, или возился около стенда. Его никогда нельзя было увидеть болтающимся без дела. Но почему-то часто оказывалось, что работа его группы вдруг зашла в тупик или двигается в ошибочном направлении. Первым об этом, как правило, заговаривал Туликов, насмешливо и раздраженно. Тогда к работе Коробова подключались Локотов и Суглинов. И всякий раз выяснялось, что Коробов просто увлекся механическим процессом исполнения заранее намеченного, не умея отнестись к нему творчески.
— Машина! — с презрительной насмешливостью говорил о нем Туликов.
Наверно, поэтому Коробов был часто насуплен, даже хмур, точно побаивался чего-то, — может быть, своей очередной ошибки и насмешек, которые за ней последуют. И это относилось не только к его работе, но и к жизни вообще. Уже много после, думая о Коробове, я часто вспоминала, как верно о нем говорили: «Типичный исполнитель».
Странный человек был Туликов, я долго не могла понять его. Трудолюбивый, старательный, умный — иначе не поставили бы его без диплома на должность инженера, — он постоянно и зло потешался над всем и всеми. Я сначала даже побаивалась его, таким ехидным казалось его тонкое, бледное лицо в очках, вечно сползавших по узкому носу, язвительно кривившиеся в легкой улыбке тонкие губы.
Работал он очень неровно. То днями не отходил от доски или стенда, молчал, и лицо его было странно отрешенным, будто у лунатика. Отвечал невпопад, чуть ли не бегом мчался из столовой обратно в лабораторию. В это время ни Локотов, ни другие не трогали его. А потом Туликов вдруг менялся, по нескольку дней ничего почти не делал, болтался по лаборатории, смеялся над всеми.
Разговаривали они с Женей на каком-то своем языке, полунамеками. Всем давали прозвища, Выгодского называли «Кол-лик» и «Выгоцкой-Вологоцкой», а когда я спросила почему, Туликов серьезно пояснил:
— Колли — это порода собак. Шотландская овчарка. Щенок, словом.
Я ничего не поняла.
Коробов откровенно побаивался их насмешек. И даже Локотов, что было уж совсем неожиданно при его начальственном виде, часто поддерживал их шутки.
В периоды шумливой бездеятельности Туликова Коробов покрикивал на него, грозился жаловаться начальству, но Локотов каждый раз всех успокаивал.
Особенно удивилась я, когда увидела как-то после работы жену Туликова, ожидавшую его в садике напротив. Это была болезненного вида женщина, на костылях. Но какое неожиданно ласковое, доброе выражение появилось на обычно ехидном лице самого Туликова. И я невольно стала по-другому смотреть на него. Женя Боярская, комсорг сектора, окончила институт три года назад и работала младшим научным сотрудником в группе Суглинова. Была не замужем, и я вначале тревожно приглядывалась, не нравится ли она Локотову, не кокетничает ли с ним. Но очень скоро увидела, что он относится к ней совершенно так же, как ко всем другим: такие вещи видны сразу. И он для нее был только начальником лаборатории. Больше того, она относилась к нему даже чуть пренебрежительно. Это было странно и непонятно. Я думала: со зла, из-за того, что он не обращает на нее внимания. Но Женя как-то высказалась со всей откровенностью:
— Наш Анатолий Кузьмич человек умный, воспитанный. Но это вол, который никогда не станет скакуном.
Для меня это было совсем невразумительно, просто непостижимо, но по вдруг ставшему злым лицу Жени, её глазам я поняла, что он чем-то неприятен ей.
Работала Женя старательно и упрямо. Я заметила, что она часто мучается, но никогда не просит помощи у других. Сказала ей об этом, а она опять непонятно ответила:
— Не хочу отрывать от дела Якова Борисыча.
— Да он же сейчас анекдоты в коридоре рассказывает!
— Это ничего не значит: чтобы работать, не обязательно сидеть за столом.
Ко мне Женя относилась очень доброжелательно, но с долей покровительства. В первый же день провела меня по всей лаборатории, показала все стенды, рассказала, кто и чем занимается. Я, конечно, почти ничего не поняла, и она это заметила. Но особенно обидно мне было то, что она, как Светка, ни малейшего внимания не обращала ни на мою красоту, ни на одежду, хотя сама одевалась со вкусом и, конечно, разбиралась во всем этом. Внешне она была очень привлекательна, женственна, но. мужчины для нее точно не существовали.
Яков Борисыч был самым шумным и общительным человеком в лаборатории. Со всеми держался совершенно одинаково. Я очень редко видела его сидящим за столом — только в тех случаях, когда ему надо было написать какую-нибудь статью. Присядет на минутку, черкнет что-то, и снова его громкий веселый голос слышится то в одном, то в другом конце комнаты или в коридоре. И никак нельзя было понять, кто ему нравится, а кого он не любит.
И такого непонятного человека почему-то выбрали парторгом.
Первая работа, с которой я столкнулась в лаборатории, был случай с разорвавшейся центрифугой. Это такое устройство, на котором испытываются под нагрузкой различные приборы. Рассказала мне об этом Женя:
— Понимаешь, почему центрифугу у нас разорвало? Потому, что сталь не ту поставили. Да и неорганизованности еще много. И сознательности тоже не хватает, некоторые товарищи как на хозяина работают.
