проектировали машины, а мы уже только копировали их чертежи. Они были учеными. И даже Лидия Николаевна говорила:
— Мы, девчата, — руки, конструкторы — желудок, который переваривает эскизы, а голова — там! — И кивала в сторону отдельного серого корпуса, стоявшего во дворе.
С научными работниками мы почти не общались, в их корпус был нужен пропуск, а к нам им приходить было незачем. И только иногда для какой-нибудь срочной работы брали туда двух или трех лучших чертежниц. Чаще других — Лидию Николаевну. И ей обычно завидовали: работа эта была почетной и выгодной в денежном отношении.
Относились в чертежке ко мне по-разному, но в общем хорошо. Работала я старательно и без всякого усилия: еще мамина школа. Кальки у меня получались приличные. Понимала, что насмешливый наш народ не простит мне ни одного необдуманного слова, и была сдержанна. Толстушка Лида-маленькая и некрасивая, долговязая Галя откровенно завидовали моей красоте, фигуре, умению одеваться. Мы очень скоро начали вместе ходить на танцы. Но я быстро поняла, что хотя они и частенько по-девичьи мечтали вслух о любви, о замужестве, это не было целью в их жизни. И на танцы ходили прежде всего потому, что им просто хочется потанцевать. Мы никак не могли найти общего языка, хотя отношения у нас были самые добрые.
Лидия Николаевна часто хвалила меня, но я иногда (всякий раз неожиданно) ловила на себе ее внимательный, изучающий взгляд и понимала, что она хочет и все никак не может до конца разобраться во мне. Она и называть меня стала «Сфинксом». И однажды в обед сказала:
— Наш Сфинкс из настырных, хоть и помалкивает пока. Из тех, что ва-банк играют. Обскачет она нас с вами, девочки, помяните мое слово! Только вот как она хочет жизнь за рога взять? Что-то у нее свое на уме!
Меня не смущали ее слова. Наоборот, я чувствовала себя все увереннее, непринужденней. Тогда еще не понимала почему. А теперь вижу, что быстро стала своей в нашей чертежке, что мои успехи, мои намерения, мои поступки были далеко не безразличны товарищам по работе: они обязательно поддержали бы меня в трудную минуту, как поддерживали всех других, и помогли бы в любом хорошем начинании.
Мама не принимала всерьез моей работы, но была рада, что я, так сказать, не сбилась с пути. Отец снова называл меня Танюшкой: он привык уважать любую работу, если она делается хорошо. Светка горячо наставляла меня:
— За этот год я помогу тебе подготовиться, а на будущий поступишь в вечерний институт. Ничего, ничего, Тань, это только поначалу тяжело, а из тебя еще знаешь какой человек выкуется!..
5
Прошло, кажется, месяца три или четыре. Как-то Лидию Николаевну вызвали к начальству, она вернулась радостно возбужденная:
— Ну, красотки, фотографируйте чертежики, а я ухожу в мозговой трест! Без меня, видите, там все дело заглохло, иду спасать положение!
В чертежке стало тихо: всем хотелось знать, одна ли она идет или возьмет с собой кого-нибудь? А Лидия Николаевна посмотрела на Галю и Лиду-маленькую, с волнением ожидавших ее решения, и неожиданно повернулась ко мне, что-то соображая. Весело и громко сказала:
— Внесем сумятицу в ряды противника! Пусть и ученые знают, какие у нас красули водятся. Пойдешь со мной, Сфинкс.
Я почувствовала, что тоже волнуюсь. Лидия Николаевна посадила меня за свой стол и объяснила, что там, в научно-исследовательском, разорвало какую-то центрифугу, они переделывают ее, правят чертежи, и для завода срочно требуются кальки.
Днем я оформляла пропуск в отделе кадров, а вечером хорошенько обдумала, как мне лучше одеться. Утром надела черное шерстяное платье в обтяжку, с белой отделкой по вороту и рукавам, туфли на высоком каблуке, собрала волосы пучком на голове: получилось и скромно и элегантно. Подкрашивать ресницы и губы не стала, посмотрела на себя в зеркало: и так хорошо! Не то чтобы тонкая, но и не толстая, плечи прямые, грудь высокая, ноги стройные, сильные. Но главное — лицо. С румянцем и ямочками на щеках, прямым носом, пухлым ртом, синими глазами и очень светлыми, пушистыми волосами. Надевай кокошник — и боярышню рисуй!..
Лидия Николаевна пришла одетой, как всегда. Оглянула меня, хмыкнула удовлетворенно, точно именно этого и ожидала.
Тот первый день в лаборатории я помню, как сейчас.
В вестибюле серого корпуса у нас проверили пропуска, и мы поднялись по широкой лестнице на второй этаж, пошли по коридору. В нём там и тут стояли группами и в одиночку мужчины и курили. Из-за высоких дверей доносился то приглушенный, то резкий, до боли в ушах. шум. Лидия Николаевна открыла одну из дверей, и мы вошли.
Я удивленно остановилась. В большом зале пахло машинным маслом и железом, и вся его обстановка чем-то даже напоминала сарай Светки с Костей. Безо всякого порядка, как попало, стояли письменные столы, некоторые из них были завалены деталями, проволокой, какими-то приборами и походили на верстаки. А рядом стояли та настоящие верстаки со слесарным инструментом, как у отца. Но больше всего места занимали какие-то установки; я потом узнала, что они называются испытательными стендами. Стояли они или прямо на полу, или на бетонных подушках. Почти все здесь были одеты в рабочие халаты, у многих были грязные руки, мужчины тут же курили. Я словно попала в какую-то мастерскую: наш чистый и чинный чертежный зал по сравнению с этим выглядел прямо-таки храмом науки.
Лидия Николаевна чувствовала себя здесь как дома. Она задорно, чуть грубовато крикнула:
— Внимание, женихи! Невесту привела. Знакомьтесь — Таня Сфинкс. Продаю, дорого не возьму! — И потянула меня за руку.
Я чувствовала, что краснею. И как всегда при этом, стала злиться. А все они молча и спокойно разглядывали меня. Вдруг от верстака дернулся долговязый юноша — рабочий халат странно не гармонировал с его модной, зализанной прической, тонкими белыми руками и нагловато-самоуверенным выражением лица — и, по-женски кокетливо подхватив полы халата, чарльстоном, трясясь всем телом, пошел ко мне. Потом я узнала, что это был лаборант Колик Выгодский. Он трясся, а все по-прежнему выжидательно смотрели на меня. Я встретилась глазами с рыжей девушкой лет двадцати пяти, сидевшей за столом; воротник ее халата сзади был по-медному приподнят. Очень белое круглое лицо ее было совершенно спокойно, только черные глаза глядели на меня подзадоривающе и насмешливо. Из-за чертежной доски выглянул очкастый парень с усталым и каким-то прозрачным лицом, улыбнулся с ехидцей тонкогубым ртом, стал негромко прихлопывать в такт ладонями. Я догадалась: меня разыгрывают и единственное, что мне надо сейчас сделать, — это умело ответить на шутку, показать себя. И я сорвалась с места, завертелась вокруг Колика. Танцевала я хорошо — недаром на танцульки бегала — и вскоре почувствовала, что все они с удовольствием смотрят на меня. Колик просто кривлялся, не умел танцевать, а я «выдавала» настоящий чарльстон. Теперь уже все хлопали в такт, улыбались мне.
Внезапно в лаборатории стало тихо, только я еще по инерции сделала несколько па, спохватилась, остановилась. Колик перестал танцевать еще раньше, ушел к своему верстаку.
Сзади стояли трое, я сразу поняла, что это начальство. Они были без халатов. Весь какой-то округлый мужчина лет пятидесяти, с заметным брюшком и бабьим, мягким лицом, равнодушно смотрел то ли на меня, то ли в окно: один его водянисто-серый глаз косил, и я не могла понять, которым же он смотрит нормально. Рядом стоял высоченный широкоплечий мужчина лет тридцати, с грубым скуластым лицом, маленькими глазами и тщательно зачесанными на пробор волосами. Глядел он на меня очень строго, Дорогой костюм сидел на нем мешковато, воротничок рубашки выбился наружу. Но все смотрели на третьего, невысокого, подчеркнуто-пряменького, тщательно выбритого, также зачесанного на пробор. Костюм на нем сидел удивительно ловко, и в лице и в фигуре было что-то такое свежее, подтянутое. Все конфузливо молчали, и я тоже растерянно ждала, что будет дальше. На вид ему было лет двадцать шесть, лицо простое, чистое, с легким румянцем, большеротое, лобастое, с глубоко сидящими небольшими темными
