навязывайся в папаши. Она отодвинула чашку, поднялась.
– Извини, у них не принято опаздывать. До свидания, – не оглядываясь, она быстро пошла к выходу и исчезла в холле.
Он посидел чуть-чуть, раздумывая, не приснилось ли ему все. Но нет, она была здесь, говорила с ним, но ничего не спросила, как он живет, что с ним. И он вдруг ясно понял, что ее это абсолютно не интересует.
Он машинально взглянул на часы, Ленка уже закончила свои процедуры, мерзнет небось у машины и ругается. Он назло пошел пешком, не спеша, очень хотелось, чтобы Ленка устроила скандал, а уж он бы ей тогда ответил.
Действительно, вон, стоит у машины и головой вертит во все стороны. Увидев его, она уже открыла рот, чтобы орать, но почему-то раздумала.
– Где ты был? – все-таки спросила она, с кряхтеньем усаживаясь в машину.
– Гулял, – ответил он с вызовом.
– Я тут жду, жду, возле машины бегаю, замерзла совсем.
– Ничего, тебе полезно, жиры свои растрясешь, а то скоро станешь как мамаша, ни в одну дверь не пролезешь.
На такую откровенную грубость она сразу не нашлась, что ответить. Он рывком тронул машину с места, хотя знал, что у Ленки это отзовется в переломанных, плохо сросшихся костях. Про тещу он зря, конечно, сказал, ссориться с тещей не входило в его планы. В молчании они доехали до дома, он не вышел и не открыл дверцы перед женой, пускай сама выползает, охая, из машины, он ей не лакей. Поставив машину в гараж, он еще долго сидел в ней, курил и думал.
Как она сказала? Коммерческий директор в крупной фирме? В его представлении порядочная женщина могла хорошо устроиться в жизни только одним способом: либо удачно выйти замуж, либо родители какие- нибудь крупные начальники, пристроят на хорошее место. Хотя это не всегда, взять хоть вот Ленку, куда уж ее пристраивать? Даже если бы не та авария, все равно у нее мозгов не хватит, чтобы на приличной работе удержаться, никакой папочка не спасет.
Но чтобы так, как Ольга, быстро выдвинуться, без всякой поддержки… За что, каким образом? Спала она там со всеми, что ли? Но он знал, что это не так, она никогда бы не стала этого делать.
Еще со школы он твердо усвоил урок: будь ты хоть семи пядей во лбу, ты ничего не достигнешь, если они там, наверху, не дадут тебе хода. У них там свое государство в государстве, они избранные. И вот теперь оказалось, что все может быть по-другому, что есть люди, которым не нужно одобрение всех этих партийных боссов, они умеют работать, зарабатывать деньги и плюют на все это начальство. И выходит, что он, Андрей, ошибся, неправильно рассчитал всю свою жизнь? Как же он так прокололся? Но нет, не может быть, это случайность, а его расчеты верны. Не зря же он потратил столько сил и так рисковал.
С тяжелым сердцем он пошел домой.
Кастет заставил себя ждать, приехал на час позже условленного времени. В ожидании Николай Степанович не находил себе места, ходил по квартире, как тигр по клетке, нашел пачку сигарет и выкурил штуки четыре – а ведь уже пять лет не курил, врачи запретили, когда попал с сердечным приступом в больницу. Увидев четыре окурка в пепельнице, он тихо чертыхнулся, – вот ведь, до чего нервы расшалились, – пятую сигарету положил на место, взял себя в руки. Наконец, появился Кастет. Приехал не один, с Пантелеем. Пантелей был его старым телохранителем и, можно сказать, духовником: Кастет одному ему доверял как самому себе, советовался в трудных случаях, ничего от него не скрывал. Пантелей был, пожалуй, даже старше самого Кастета, но в нем чувствовалась такая звериная сила, что молодые накачанные ребята не рисковали сцепляться с ним даже по ерунде. Он был худ, широкоплеч и жилист; на его темном морщинистом лице бледно-голубые глаза горели таким холодным огнем, что Николая Степановича невольно передернуло.
Пантелей молча сел в уголке, а Кастет подошел к Купцову.
– Ну, что случилось? Чего звал?
– Матвей, такое дело… Останови своих орлов. Нельзя эту бабу убивать, Ольгу эту.
– Что так? – Кастет смотрел на него явно насмешливо.
– Прихватили меня. Если ее убьют, мне хана. А киллера твоего, которого ты послал, замели сразу же, у нее на квартире.
Николаю Степановичу казалось: что если он будет разговаривать с Кастетом на его языке, то так они скорее договорятся, так Кастет скорее его поймет и послушает, но похоже, у Кастета свое мнение на этот счет.
– Ты что же думаешь, Кастет – сявка мелкий? Сегодня – Кастет, помоги, а завтра – ах, извиняй, человек хороший, мы это пошутили! Если бы я так свое слово менял, я бы до таких лет среди волчат своих не выжил.
– Матвей, говорю – за горло меня взяли, если с ней что случится, мне – гроб.
Кастет уставился на него долгим тяжелым взглядом.
– Ну. Что ж… Гроб, говоришь… Гроб – дело обязательное. Каждого раньше или позже ожидает. А кого раньше, кого позже – это уж как повезет. Ну ты не пугайся попусту-то. Что-нибудь придумаем. Ты вот что… Есть у тебя картинка одна.
– Какая еще картинка?
– Да небольшая такая, лошади на ней нарисованы и два мужика… Так ты мне ее принеси.
Николай Степанович похолодел. Откуда Кастет знает про картину? История была давняя, директор большого, знаменитого музея проворовался, дело уже было в прокуратуре. И тогда через очень надежного человека Николаю Степановичу передали небольшую картину Филонова. Купцов сам в живописи не разбирался, картина ему не понравилась, но от верных людей он узнал, что стоит она огромных денег, настоящих денег. Картину он спрятал в надежном месте, а директора музея вытащил, нажал где надо, и дело прекратили. Так эту картину и не продал, все берег на черный день, думал, мало ли как жизнь повернется – и вот вдруг… Откуда же Кастет пронюхал?
– Что за картина, не знаю я, про какую картину ты говоришь… – забубнил он, отводя глаза и явно теряя лицо.
– Ну не знаешь – как знаешь, я же говорю – кто раньше, кто – позже… Пошли, Пантелей!
– Нет, стой, Матвей! Будет тебе картина.
– А, вспомнил, значит? Видишь, какая у тебя память-то плохая стала. Куришь, наверное, много, – Кастет с усмешкой покосился на полную окурков пепельницу, – так ведь и до греха недалеко!
– Ну ладно, принесу я тебе картину. А ты своих архаровцев останови.
– Остановлю, остановлю, не беспокойся.
Они распрощались, Кастет с Пантелеем ушли первыми. Спускаясь в лифте, Кастет перехватил вопросительный взгляд телохранителя.
– Что, старый пес, думаешь, правда стану я по первому слову как сявка бегать? Если Кастет кого приговорил – значит, тот уже покойник. Это должно быть свято. На этом моя сила держится. Если я эту бабу подписал, а она живая бегает – сразу базар пойдет: Кастет уже не тот, Кастет состарился… А сам ведь знаешь, сколько вокруг волчья молодого шныряет, им только слабину покажи – в момент на куски разорвут. Раз я ее приговорил, значит, ее, считай, уже нет на свете. Жалко, конечно, что этого Чифа менты взяли, тоже говорили про него, что особенный, удачливый, а вот и кончилась его удача, но нет худа без добра, так ему и надо, хотел все один да умнее всех быть. Придется теперь свои силы на это дело бросить. А картину эту Купцов мне все одно отдаст, мне про нее верный человек говорил, огромных денег она стоит, нечего ей у этого козла партийного делать.
Пантелей так и не проронил ни слова, но в его холодных выцветших глазах исчезли сомнения и осталась только уверенность в старом друге и готовность голыми руками разорвать на куски любого его врага.
Ольга Кузнецова вернулась домой около десяти вечера. Что-то сегодня она устала, хотя жить в таком темпе ей нравилось. Она разделась, прошла в комнату, огляделась по сторонам. Какая неуютная квартира! Если она и дальше будет жить здесь, надо заняться квартирой вплотную, но времени совсем нет. А может быть, потом купить большую квартиру и перевезти сюда маму с Наташкой? Посмотрит, как дальше дела пойдут, а пока Георгий, директор, доволен. Переговоры с итальянцами проходят успешно,
